Песнь о карнизе
Точнее, их два, а если считать самый верхний, то и три. Но нижний, первый, – это как раз та деталь, что задаёт тон. Не будь карниза, мы бы, может, и не заметили бы, что фасад не скучно-плоский, а отчасти криволинейный. Центральная его часть выпирает вперёд – но мягко, деликатно. Не так, как итальянские церкви XVIII века, чьи фасады изгибаются во все стороны, напоминая, что тарантелла – это танец укушенного тарантулом. Университетская церковь Пешта рядом ними – воплощение добропорядочного благородства.
Я насчитала в нём двенадцать ступенек. Это если считать по вертикали, сверху вниз. Но карниз этот и в горизонтальной плоскости устроен ступеньками. (Эх, нет в русском языке глагола «ступенничать», может, в венгерском есть? Оказалось, есть. Андраш Шопрони, переводчик Достоевского и Гроссмана, подсказал: lépcsőződik; слово редкое, но есть).
На самом углу он прочерчен четвертушкой круга, затем ступенька отступает вперёд, в сторону от стены фасада. Приближаясь к линии окон, карниз этот тремя (тремя!) уступами возвращается к стене – но только для того, чтобы тут же повторить этот пируэт ещё раз, в обратном порядке: снова отбежать от стены и снова к ней вернуться. И, как будто этого мало, в центрально части фасада он проделывает это всё, ещё и изгибаясь дугой, – то в одну, то в другую сторону.
В архитектуре XVIII века карнизы, живущие богатой внутренней жизнью – дело нередкое. Но рядом с Университетской церковью Андраша Майерхоффера поставить хочется разве что Смольный собор Растрелли.
Как и положено зданию стиля барокко, оно конструируется с использованием овала, а не круга. Вот входная дверь. В XV столетии арка была бы полукруглая, вычерченная по циркулю, естественная, как солнце, и гармоничная, как идеальный круг. Во второй половине XIX века Миклош Ибл снова будет выводить арки по циркулю, поскольку неоренессанс – это обращение опять к той же гармонии. А XVIII веку не до неё, даже если на бытовом уровне положение вещей – не худшее. Может быть, как раз потому, что жизнь в целом терпима (чума – и та уже не столь прожорлива, как раньше), острее ощущается отсутствие гармонии на уровне мироздания.
Полукруглые арки Воспитательного дома Брунеллески – это «Речь о достоинстве человека» Пико делла Мирандолы, пересказанная языком архитектуры. А овальные, приплюснутые сверху – это перевод на тот же язык гамлетовского монолога: «Какое чудо природы человек! … Поступками как близок к ангелам! Почти равен богу – разуменьем! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция праха?»
Мой костромской коллега tito0107 предложил интересное сопоставление: в начале предыдущего, XVII века Иоганн Кеплер пришёл к выводу, что траектория движения Марса, например, представляет собой не гармоничный, идеальный и правильный круг, а эллипс (см. первый закон Кеплера). Не то чтобы архитекторы побежали иллюстрировать идеи астронома очертаниями окон, но чисто эстетическое предпочтение эллипса кругу можно начинать выводить и отсюда.
Окна Университетской церкви, как арка входа, – тоже очерчены овальными линиями. Зато циферблаты часов на башнях – те круглые.
Поскольку за соседним перекрёстком стоит православная сербская церковь работы того же архитектора, а окружающий её участок лежит заметно ниже улицы, понятно, что пропорции фасада мысленно надо поправить: дверь была выше, и наверняка имелось крыльцо. Знак на стене дома на другой улице напоминает, что церковь пережила наводнение 1838 года, высота воды – как раз на уровне моих глаз.
Самое-самое главное, ключевой момент, доказательство мастерства архитектора и авторское Fecit – верхние карнизы, выгибающиеся дугой на циферблатами часов на башнях под напором того движения вверх, что начинается от земли, организуется хитрым членением стен и откровенно демонстрируется в треугольнике фронтона, в котором спрятан треугольник Троицы, – и все указывают в небеса. Но это надо видеть.
Кажется, людям русской культуры понять красоту Университетской церкви проще, чем венграм. Мы знаем, что такое – прекрасно. Мы помним: Растрелли.
Параллели очевидные. Вряд ли архитектора, переехавшего около 1720 года из Зальцбурга в Пешт (из Зальцбурга – в Пешт; маршрут Моцарта шестьюдесятью годами позже выглядит куда более логичным), при рождении сразу назвали Андрашем; Растрелли тоже крестили не Варфоломеем Варфоломеевичем. Оба чужаки. Оба современники, середина XVIII века, елизаветинское время – это как раз время мария-терезиевское. Они работали одновременно, в одном стиле, который я в силу привычки и не столь научного, сколь научно-популярного модуса моих разговоров, называю «барокко». Ilia Rodov поправляет: рококо, как и Смольный собор или Андреевская церковь. Знать друг о друге, полагаю, не могли.
Андраш Майерхоффер построил не так уж мало. Дворец в Гёдёллё, который бережливые венгры через сто лет подарят Францу Иосифу и Елизавете («Ну и что, что старый? Целый ещё, почти не ношеный») – его работа. Как и усадьба барона Йожефа Руднянски в Надьтетени, на юге Буды, в фильме 1972 года сыгравшая роль английского королевского дворца. Такие же усадьбы, гордо называемые дворцами или замками, в Братиславе, Хатване, Печеле. Всё это, что называется «очень мило». Не более. Так ведь и заказчики – не государство Российское в лице императрица Елизаветы Петровны.
Работы Андраша Майерхоффера, взятые в целом, рисуют его мастером знающим, но не хватающим звёзд с неба.
Но Университетская церковь!.. Но её двенадцатиступеньчатый, бесконечный и сложноустроенный, как барочная кантата, карниз!.. Но её шпили, с расширениями-подушками, будто – обманно! – тормозящими движение вверх, но только для того, чтобы успеть воскликнуть «Поехали!» и взлететь двумя ракетами башен-колоколен ввысь, к небесам!.. Но её круглые, выдавливающие вверх карнизы и сами шпили, циферблаты!.. Восемь штук циферблатов, и по четыре на башню, и все показывают правильное время – это в Венгрии-то!
Это абсолютный шедевр.
Это чудо.
А если ещё удаётся попасть внутрь…
#СемьКлючейОтПешта