Она плещется, течет, волнуется, блестит под луной и сияет при свете солнца, она отражает любой образ, не делая различий между большим и малым, красивым и некрасивым, падает алмазной горой со скал и смирно пребывает в стакане, она снаружи и внутри, всюду, где есть жизнь; и сама жизнь есть и может быть только там, где есть она. Она бушует, кипит и способна запросто смыть город. Она никогда не покидает нас – ни на минуту. Она повсюду – в пределах досягаемости каждого, кто сейчас держит в руках журнал. Даже если читатель сейчас не дома, то есть не в здании, заведомо пронизанном водопроводной системой, где до крана с водой – два шага, даже если он в парке, или на пляже, или в кресле самолета – где-то рядом обязательно найдется бутылка с водой, или фонтан, или, на худой конец, лужа.
Она везде. И мы ее почти не замечаем. Печальные слова, начинающиеся с отчаянной приставки «без-», говорят о проблемах социальных, то есть тягостных, но не абсолютных: безденежье, безработица, бездомный, бездорожье. А «безводный» – это уже что-то из школьного курса географии, это где-то «там», не здесь, и представить себе этот эпитет приложенным к нашей собственной жизни, к нашему собственному быту и телу – практически невозможно. Нет воды – нет и жизни, нет и быта, да, собственно, практически нет уже и тела. Антуан де Сент Экзюпери рассказывал, как французские летчики, случалось, привозили на своих самолетах африканских вождей из безводной сухой Сахары во Францию – похвастаться радостями цивилизации, подразнить мюзик-холлами, где танцуют среди цветов обнаженные женщины. И показать водопады Савойи. Среди всех чудес Европы самое сильное впечатление на африканцев производили именно водопады. И они стояли перед потоком падающей просто так воды, и не хотели, и не могли отойти, сколько ни уговаривали провожатые. Они слишком хорошо понимали и знали, как ценна капля воды; без преувеличения: каждая капля. Слишком крепко помнили, как нищие дети на улочках пыльных городишек Марокко выпрашивают не монетки, не сладости – протягивая прохожим консервные банки, они просят чуть-чуть воды. Слишком хорошо знали их собственные желудки и языки, что это такое – жажда. А тут – вода, драгоценнейшая драгоценность, течет и течет, падает и падает с высоты… «– Неужели вы не насмотрелись? Пойдемте... – Надо подождать. – Чего ждать? – Пока вода кончится».
Пояснения, что вода эта течет уже тысячу лет, должны были казаться им бессмысленной болтовней: бог, хоть африканский, хоть французский, не может быть столь бессмысленно щедр, потому что тогда пропадает весь смысл жизни и всякая опора для морали. Они стояли и ждали: это не может быть бесконечным. Вода должна иссякнуть. Пожалуй, они правильнее, чем хваставшиеся водопадом французы, понимали устройство мироздания. Вся цивилизация, от каменного топора, до этих самолетов, на которых Экзюпери с коллегами-летчиками катал африканцев, от первых рисунков на стенах пещер до вот этого номера журнала GEO, возможна лишь постольку, поскольку тот, кто дал воду, оказался бессмысленно щедр, и решив дать миру воду, дал ее много. Да что там цивилизация… Сама жизнь возможна только постольку, поскольку возможна вода, и известие о том, что Луне воды нет, пресекло всякие фантазии о лунных жителях; теперь наступила очередь оказавшимся тоже безводным Марса… Нет воды – нет жизни, и сказать тут больше нечего, и надеяться не на что. Августин Аврелий твердил о боге: «Меня не было бы, Боже мой, вообще меня не было бы, если бы Ты не был во мне...» – что ж, в его, уже вполне цивилизованное, время и в его, уже достаточно благоустроенных, краях мысли было скучно останавливаться на уровне таких простых и повсеместно присутствующих вещей, как вода. Она уже не удивляла. Дух искал материй высоких, замыслов сверхъестественных и объяснений метафизических. Хотя напиши он такое о воде – тоже был бы совершенно прав. Августин Аврелий жил в жаркой по нашим мерках стране, и во времена его жизни, пришедшейся на закат Римской империи и начало новой европейской истории, и вода ни в кране на кухне, ни в бутылке в ближайшем киоске его не ждала. Но даже он уже не умел видеть в воде чудо, и был в этом отношении куда более слеп, чем те застывшие при виде водопада африканцы. Жители России к воде относятся с ожидаемым и понятным хладнокровием. Это солнца может не хватать. Тепла – как этой повсеместно запоздавшей весной. Денег. Но опыта жизни в ситуации, когда вода дороже и денег, и хлеба, нет в наших краях почти не у кого. Страна пронизана водными потоками. Заштрихована слева направо и справа налево – реками, речками, каналами и канавами с пятнами озер, прудов и болот. И сверху вниз – дождями, капелью, ливнями. Снизу вверх – вертикалями колодцев. И еще имеется самый надежный и простой, по крайней мере для четырех последних поколений, источник воды – водопроводный кран в квартире. Так недолго и вовсе забыть, что есть вода. Так недолго утратить ощущение чуда и погрязнуть в тупой и безнравственной неблагодарности. Она есть, она дана нам бесплатно – даже не в аренду, не по лизингу, не в кредит… Бесплатное, дармовое (вот жуткое словечко!) можно и не ценить? В отношении русского человека к воде есть что-то от уверенности ребенка, что деньги сами собой заводятся в папином кошельке. Жалеть и экономить воду представляется делом странным и низменным, свойственным лишь прижимистым европейцам, а русской широкой душе противопоказанным.
И не то печально, что позиция эта неправомерна с точки зрения экономической: счетчики воды еще кажутся дьявольской выдумкой бизнесменов и бюрократов, которым лишь бы обобрать простого человека (да на практике таковой и являются), но уже заставляют поплотнее закручивать капающие краны. Печально, что она – непорядочна, что в основе ее – неблагодарность. Василий Ключевский, русский историк, видел в окружающей среде три важнейшие стихии, оказавшие решающее влияние на формирование нашего с вами общего национального характера: лес, степь и реку. Но из них троих только вода, река, действовала исключительно во благо человека. Лес защищал, но и угнетал, подавлял чувство собственного достоинства, напоминая ежеминутно о людской малости и слабости. Степь манила, но и пугала, приучала жить в готовности к несчастью, которого нельзя ни предвидеть, ни предотвратить. Это она, ежегодно грозящая вражескими набегами, заложила нам в национальный характер неискоренимый «авось». Река же… «Река является даже своего рода воспитательницей чувства порядка и общественного духа в народе… Русская река приучала своих прибрежных обитателей к общежитию и общительности…. Река воспитывала дух предприимчивости, привычку к совместному, артельному действию, заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение». Нет, нельзя сказать, что реку в России не любят. Пейзаж с рекой всегда лучше пейзажа без реки. Мы готовы терпеть комаров, холодный ветер и мокрые ботинки, но всех нас тянет к большим водным пространствам – к реке, к озеру. У воды легко дышится, на нее приятно смотреть и можно вспомнить что-нибудь приличествующее случаю из поэзии: «Издалека долго течет река Волга…» Но из всех объяснений, почему нам, безнадежно избалованным обилием воды, все еще доставляет радость ее созерцание, на первый план все настойчивее выходит причина самая простая и прозаичная. А именно: вода не замусоривается так, как земля.
Взгляд наш притягивает ровная гладь реки-пруда-озера, потому что на ней, на этой глади, нет еще пивных бутылок и окурков. Они есть на дне, так же как старые покрышки, разбитые бетонные блоки, остов утонувшего еще при советской власти трактора, но об этом можно забыть. Этого – не видно. Вот и стоит такой обитатель города по колено в рваных коробках и грязных полиэтиленовых пакетах и любуется ровной – чистой! – водной поверхностью. Налюбуется, выдохнет умиленно: «Эх, красота-то какая!...» И – окурок под ноги. Живи Ключевский сейчас, сказал бы и об этом: река, вода, учила быть чистым. Она несла чистоту, давала чистоту, сама была всегда эталоном чистоты... Учила, да не научила. Кто виноват? Учительница была недостаточно строга? Ученики оказались раздолбаями? Как всегда об изменениях в сознании свидетельствует язык. Была «живая вода» и «мертвая вода», теперь же между ними вклинилась «сырая вода». И по смыслу и кругу значений «сырая» – явно ближе к «мертвой», чем к живой. «Сырая вода» – это плохо; не пить сырую воду учат мамы детей в самом начале знакомства их с миром. Вода, стало быть – то, к чему нужно относиться с недоверием? К воде, основе всего и вся, к альфе и омеге жизни? Не перевернулся ли мир с ног на голову? Не забыли ли мы, чему обязаны самим свои существованием? Пока не забыли окончательно, вспомним, как думали и говорили о воде те, кто жили прежде нас. А они были на удивление единодушны: вода – начало жизни. Во всяком случае таково было первое, раннее – и кто докажет, что совсем уж неправильное – представление. «Небо и землю» можно сотворить, но никто ни в одной религии не осмеливался придумать «творца воды». Это она рождает первых богов, а биологи теперь говорят о ней же как о первоначальном бульоне. Вода – сила и стихия рождающая. Из воды выходит к людям новорожденная Афродита на картине Боттичелли, но все прочие богини, связанные с любовью, эросом, женственностью, так или иначе связаны и с водой. Вода вообще женского пола, в ней ни на грош мужской конструктивной организованности, она все – как текучий монолог Молли Блум.
Мужчина-творец – а Леонардо да Винчи может быть привлечен к нашим рассуждениям как раз как идеальный образец такого творца-мужчины – заворожено наблюдает за водой: «Ведь вода, к величайшему удивлению ее наблюдателей, поднимается из последней глубины моря до высочайших вершин гор, и, изливаясь по прорвавшимся жилам, возвращается вниз к морю, и снова быстро вздымается, и возвращается к указанному уже схождению, то обращаясь от внутренних частей к внешним, то от нижних к вышележащим, то в естественном движении опускаясь долу, то сливаясь в постоянном круговращении, движется она, обращаясь по земным проходам».
Ровно та же самая мысль, сформулированная проще и без претензий на выяснение секретов вселенской механики, выражена в том известном замечании, что на текущую воду, как и на горящий огонь, можно смотреть бесконечно. «Но войти, – подхватывает, насмотревшись вдоволь, древний философ, – можно лишь однажды». Это удивление мужского, всюду желающего видеть логику и конструкцию, взгляда, перед стихией самой мощной и всеобъемлющей, но при этом как раз никакой конструктивности не обнаруживающей. Точно так же мужчина-читатель удивляется бессмысленности так называемой женской прозы: пишут и пишут, а ни сюжета, ни логики, ни интриги. А не сюжет, не логика и не интрига важны в тех книгах, что пишут женщины о женщинах: там главное – то самый поток, текущее время, череда бесконечно сменяющих друг друга свадеб-рождений-смертей и новых свадеб. Как там сказано? «То обращаясь от внутренних частей к внешним, то от нижних к вышележащим, то в естественном движении опускаясь долу, то сливаясь в постоянном круговращении»? Вот-вот. Вода есть жизнь, вода течет как время, «и море и Гомер, все движется любовью», это женская стихия, это про жизнь и смерть, про бессмертие и вечное возвращение. Про любовь. Философия могла бы на этом и остановиться. Прочее, наговоренное со времен Гераклита – жизненно необходимо для интеллектуалов; для человека обычного уже этого уровня понимания мира вполне достаточно. Вот и упомянутая песня про Волгу при всей своей внешней простоте – она ведь еще и про жизнь и про течение времени: «…а мне семна-а-дцать ле-е-ет». Тот же Гераклит, честное слово.
Вода, такая изменчивая в водяном своем потоке и текучей своей жизни, в основе – постоянна. И вместе с солнечным светом и рисунком ночного неба дает она возможность зародиться в наших головах идее вечности. Все прочее меняется – вот уже и воздух явно не тот, и боги не те, и земля не похожа на себя, и тот, кто в зеркале, выглядит не так, как день назад, не говоря уж про год. Вода же, самая, казалось бы, изменчивая стихия, та же, что и во времена потопа, и до него. Что там говорят ученые мужи о диалектике, о единстве противоположных сил? Не есть ли вся философия просто описанием свойств воды? И есть ли в интеллектуальной сфере что-то такое, что не имело бы естественного прообраза в одном из разнообразнейших ее качеств? Религиям мира тоже не стоило бы, пожалуй, так уж торопиться отнимать у воды статус божественности. Свойства воды, ее гармонично сложение из трех составных частей, двух водорода и одной кислорода – очень перспективная, многообещающая, щедрая тема для богословия любой глубины и сложности. Ее очевидная связь с тайной жизни, ее чистота, ее абсолютная необходимость – с какой стороны не взгляни, все заставляет относиться к воде с благоговением практически религиозным. А верность самой себе – что в дожде, выпадающем над джунглями Индокитая, что в чайнике, закипающем сейчас на кухне? Верность, не оставляющая пространства для религиозных споров, делающая немыслимой ту ситуацию, когда кто-то высказывает мнение, настолько противоречащее взглядам общества, что обществу ничего не остается, как отправить его на костер или осудить по статье об оскорблении чувств верующих? Не будь человек столь по-мужски эгоистичен, что не способен вообразить бога иначе как в образе фигуры, максимально на себя похожей, не будь женское понимание жизни как потока оттеснено и задавлено, представления наши о мире могли бы быть совсем иными. И не только представления. Любые споры разрешались бы простым экспериментом, поэты черпали бы в идее воды любые потребные им образы и архетипы – и наперебой говорили бы о ее гибкости и стойкости, всеобщности и животворности, опасности и благоприятности.
А три ее состояния, три ипостаси? Смотрите: вода умеет уходить в высшие сферы, превращаясь в пар – в дух: а равно и в нижние, становясь льдом, камнем. При этом в доброте своей она открывает эти свои умения, не требуя особых условий, непосредственно у всех на глазах. Что вода способна испаряться, ребенок узнает, как только высыхают на щеках его первые слезы, и требуется не больше года, чтобы он впервые увидел ее в других, фантастических обличьях – в виде белого мягкого снега и прозрачного твердого льда. Причем – повсеместно: со снегом и льдом случалось встречаться и египтянам, и эллинам, пусть и не столь регулярно, как москвичам. Она испаряется, исчезая с наших глаз, и, охлаждаясь, снова становится сама собой, и замерзает, меняя до неузнаваемости свой вид и характер – и снова неизменно становится сама собой, ни разу и ни при каких обстоятельствах не изменяя заведенному порядку. Она умирает, вскипев или замерзнув. Она воскресает, когда снова становится жидкостью. Она это делает из раза в раз на наших глазах, а мы настолько привыкли, что умудряемся не видеть в этом ничего такого уж особенно выдающегося. Человечеству потребовалось изобрести земледелие, задуматься над судьбой зерна, брошенного в землю, чтобы поставить перед собой вопрос о желательности воскресения и вечной жизни. Отсюда, понятно и выросли большие религии, но мысль о вечном возрождении была не менее наглядно выражена в самой воде, данной человечеству задолго до всякого земледелия! Поведением своим по отношению к воде человечество напоминает подростка, который ценит лишь те мысли, которые пришли в его голову самостоятельно, а то, что идет от «предков», кажется заведомо пресно, скучно и неинтересно. Что – вода… Она от природы. А вот земледелие, и религию, и философию мы придумали сами, и они кажутся нам куда важнее, чем полученная бесплатно, «безвозмездно, то есть даром», вода. И возносить благодарственные молитвы воде кажется занятием отжившим, языческим, достойным только древних времен и отсталых народом. Собственно, именно так думает подросток, глядя на младенца-брата, сосредоточенно катающего игрушечный грузовик: с его-то, подростковых высот, все это – баловство и детские забавы. Он-то уже взрослый. И можно попробовать представить мир, в котором повзрослевшее человечество не будет столь высокомерно по отношению к воде, не будет столь – вот главное слово! – неблагодарно. Наверное, он будет очень отличаться от нынешнего, где в океане годами плавают целые острова мусора – Большое тихоокеанское мусорное пятно, и уже давным-давно никому в крупных городах не приходит в голову пить воду прямо из реки. И не только этим. В обществе, согласившемся считать воду материнской основой жизни, имелось бы меньше поводов для раздоров – по крайней мере тех, что идут от воспаленной фантазии и страсти к нагромождению длинных слов. И человеку, помнящему о том, что самую первую часть жизни он провел внутри материнского тела в воде, и спрашивающему перед смертью не огня, не золота, и даже не хлеба, а стакан воды, было бы проще общаться с себе подобными. Пусть для споров остались бы научные темы и экономические интересы, вкусы и симпатии, а взгляды на устройство Вселенной обошлись бы без религиозных раздоров. Ведь достаточно взглянуть на облака в небе, вспомнить о реках, морях и океанах, в конце концов, сделать два шага до крана на собственной кухне, чтобы удостовериться в наличии такой прочной, чистой, всепроникающей и абсолютной в своей наглядной простоте – Н2О – опоры для согласия. Все ведь просто на самом деле: «Меня не было бы, Вода, вообще меня не было бы, если бы Ты не была во мне...»
http://www.geo.ru/ekologiya/h2o
http://gobezenekar.hu/pentek-esti-tanchaz/
http://4.bp.blogspot.com/_yOuWulpkdh4/TK-O6hUHjLI/AAAAAAAAB0w/7f6LgOTUweA/s1600/Kép+011.jpg
http://thot.banki.hu/A'rpi/foto/viz/img_9089.jpg http://nagytamas.ucoz.hu/_ph/34/887773877.jpg
http://fotoverseny.upc.hu/original/780815/vizcsepp/vizcsepp_csepp_viz_hullam.jpg
http://s3.images.www.tvn.hu/2007/05/08/14/10/www.tvn.hu_ca37432999aba583a0926591682d9eab.jpg
