Жилище тьмы

Сначала хотела назвать пост «Не про Венгрию». Потом подумала:
«А почему? Здесь ведь тоже полно пещер».
Это статья для журнала «Дискавери».
Тема номера «Недра» – про пещеры, вулканы и прочие подземелья. 

Спустись в жилище тьмы

Люди, живущие в разных частых Земли и в разные эпохи, не согласятся друг с другом о том,
как правильно жарить мясо и с какими словами обращаться к богам.
Но есть одна мысль, которая никогда не вызывает споров: если жизнь – на земле,
то смерть – под землей.

Глиняная табличка о Гильгамеше, XXVI веков до н. э. Герой говорит о пути в царство мертвых:
«Спустись со мной, спустись со мной в жилище тьмы, из которого, войдя, не возвращаются... в место, жители которого не знают ответа».
Овидий, Рим, I век, вход в царство Аида:
«Медленный Стикс испаряет туман; и новые тени / Там спускаются вниз и призраки непогребенных». Данте, самый знаменитый и красноречивый из тех, кто видел то, что живым видеть нельзя: «Теперь мы к миру спустимся слепому, – / Так начал, смертно побледнев, поэт. – / Мне первому идти, тебе – второму».

Общее для всех слово – «спускаться».
С этого и начинается любое путешествие в царство теней. Нужно узнать путь, пройти через темный лес (это почти всегда обязательно!),
найти пещеру, грот, разлом в горах – и вниз, туда, где мрак, и тьма, и хлад смертный.

Человечество уверено: мир мертвых – в недрах Земли. То ли страх смерти был перенесен на место, отведенное мертвецам,
то ли благоговение земледельца перед черной землей, где умирает, чтобы потом родиться, зерно,
но подземный мир всегда казался пугающим, вызывающим ужас, запретным.
Любая яма могла обернуться могилой, любая пещера – логовом чудовища.
Боги живут на горах и на небе. Люди – на земле.
Вниз, под землю, спускаются только мертвые.

Как дети ночью в пионерлагере, народы рассказывают друг другу страшные истории о спуске в подземный мир:
«В темном-темном подземелье, в глубокой-глубокой пещере…»
По античным представлениям, самая нижняя часть подземного мира, Тартар, на столько же удалена от поверхности земли,
на сколько от земли небо; Гомер говорит, что медная наковальня летела бы от земли до Тартара девять дней.
В буддийской космогонии адские подземелья – это целых шестнадцать отдельных «адов», восемь холодных и восемь горячих,
и все они под континентом Джамбудвипа, что с южной стороны великой горы Меру.
Одни считают, что в стране мертвых жар и пламя, другие – что лед и холод, третьи –
что серая беспросветная тоска. И все согласны – страшно.

Спуск туда и мертвому не прост. Нужна монета для перевозчика, нужны железные сапоги и железный посох,
чтобы преодолеть длинный путь. Нелегко даже бессмертным.

Идзанаги, бог синтоистского пантеона, спускается в Страну Желтого источника за своей женой Идзанами,
умершей после того, как она родила бога огня. Она уходит к подземным правителям просить разрешения вернуться
на еще не вполне обустроенную землю, и предупреждает мужа, чтобы не пытался пока искать ее.
Тот, не выдержав, зажигает огонь, видит вместо жены полуразложившееся чудовище,
и еле спасается бегством обратно на землю.

Аккадская богиня Иштар спускается в подземный мир, «к стране безысходной», где делами мертвых заправляет ее сестра.
Ворота закрыты – она стучит и грозить разломать их. Ее впускают, но с условием.
Ворот у подземного мира – семь, и у каждого она должна снять что-то из своих амулетов и одежд.
Только беззащитная и нагая она может войти туда. Да и там сестра прежде всего насылает на Иштар шестьдесят лихорадок.
Потому что нечего делать богине жизни в стране мертвых.

Смертным людям тоже нечего, казалось бы. Но, если верить мифам, в прежние времена герои устремлялись в глубины земли так же часто,
как потом – на покорение горных вершин. Подробнее и тщательнее прочих подземный мир описал Данте.
По сравнению с прочими смертными, которым удавалось при жизни посетить подземный мир и вернуться обратно,
Данте – первый истинный исследователь. Одиссей, Гильгамеш – не исследователи, герои.
Все их внимание сосредоточено на выполнении собственной миссии.
Эней ни за что не отправился бы в царство мертвых, если б не обязанность получить пророчество о Риме.
И Орфей ни сделал бы туда ни шагу, если б не любовь к Эвридике. Сам по себе мир подземелья им не интересен.
По сторонам не смотрят, пейзажи не описывают. Кажется, даже будь у них что-то вроде фотоаппарата, они не стали бы снимать окрестности.
Как говорит Одиссею Тиресий:
«Здесь только тени умерших увидишь и скорбное место!»
Смотреть, иначе говоря, не на что.

Данте же только тем и занят, что фиксирует каждый свой шаг, как турист, не расстающийся с фотоаппаратом.
«Я на фоне стен города Дита», «Я и Вергилий верхом на Герионе».
У него нет иной цели, кроме познания. Он спускается в Ад, движимый тем же неуемным любопытством,
что гнал Роберта Пири к Северному полюсу, а Амундсена и Скотта к Южному.
И как раз Данте может рассказать о том, как возникло это сложноустроенное подземелье.
Каков генезис недр земных? В его ответе теологии и физики ровно поровну.

Итак, в начале времен ангел, отрекшийся от Бога, восстал против Создателя мира.
Но был немедленно разбит, наказан и низвергнут с девятого неба на Землю.
Земная кора не выдержала удара: пробив тело Земли до самой сердцевины, Люцифер застрял там.
Удар был катастрофической силы. Никто, кажется, пока не пересчитал ее в тротиловом эквиваленте для наглядности,
но все девять кругов Ада – это и есть воронка, образовавшаяся в результате его падения.
При этом открытой она не осталась: земная кора сдвинулась и закрыла собой глубины Ада.
Остался лишь небольшой вход на Аппеннинском полуострове, мало кому известный.
Через него-то Данте с Вергилием и спускаются в недра земли.

Читавший строки дантевского «Ада» должен навсегда запомнить ужас, нарастающий с каждым пройденным уровнем:
все глубже вниз, все гаже преступления, все горше муки.
Но этот страх не мешает ему каждый день спускаться в метро.

Метро – подземелье, с которым у каждого близкие, почти родственные отношения.
Чувства притупились, новизны нет. Привыкли…
Это сейчас, после 70 лет функционирования, мы начинаем смотреть на московское метро как на транспортное средство
и оценивать его сообразно тому, как оно нам служит: ворчать из-за давки, жаловаться на духоту.

Но в 30-е, когда метро строилось, страна была преимущественно крестьянской.
А для крестьянина земля – никак не нейтральная среда, где хочешь – колодец копай, хочешь – тоннели рой.
«Мать сыра земля», «земля-матушка, земля кормилица» – вот как думали и, что важнее, как чувствовали тогда.
Земной мир – «белый свет». Подземный, следовательно, свет черный: «трана тьмы и сени смертной,
страна мрака, каков есть мрак сени смертной, где темно, как самая тьма».
Конечно, никто из метростроевцев не говорил подобного, а услышав, с негодованием отверг бы поповские выдумки.
Но в коллективном подсознательном рабочих, тоннельщиков, начальников шахт, инженеров не могло не присутствовать
некоторого смутного беспокойства:
как же так – живым людям – до под землю войти?

Те, кто имел на то полномочия, высказывались против идеи подземного транспорта еще при самых первых попытках
построить метро в Москве. В 1902 году ответом на проект инженера Балинского был не только отказ Дума,
но и выразительная реплика архиерея Сергия, сразу углядевшего самую суть:
«Возможно ли допустить эту греховную мечту? Не унизит ли себя человек, созданный по образу Божию разумным созданием,
спустившись в преисподнюю?
А что там есть, ведает один Бог, и грешному человеку ведать не надлежит».

При наркоме путей сообщения Лазаре Кагановиче таких слов уже никто не говорил.
Зато сам он, 14 мая 1935 года открывая первую очередь метро, вещал торжественно, как древний аэд, чуть ли не в рифму:

«Там не просто мрамор – нет,
  там не просто гранит – нет,
    там не просто бетон – нет!
Там в каждом куске мрамора,
    в каждом куске металла и бетона,
        в каждой ступени эскалатора
              сквозит новая душа человека…»

И далее, будто жрец при заклании жертвы:

«Там наша кровь,
наша любовь,
наша борьба
за нового человека, за социалистическое общество!»

Не многовато ли пафоса для транспортного средства?



В том-то и дело, что московское метро – не только транспорт.
«Просто подземку» можно было бы построить и попроще, и подешевле. Но строили не подземку –
дворец, символ, храм новой веры. Весь этот мрамор и фарфор, все семьдесят шесть скульптур
на «Площади Революции» и мозаики на Маяковской можно объяснить желанием поставить метро уже не в тот ряд,
где извозчики и трамваи, а в иной – героический.
Тогда ведь казалось, что нет нам преград – ни в море, ни на суше.
Покоряем пространство и время.
Штурмуем небо, полярные льды и земные недра.

А можно – попыткой компенсировать заведомую греховность всей затеи.
Одиссей, спускаясь в подземный мир, приносил искупительную жертву – чернорунных овец.
Москвичи, прокладывая под землей тоннели, украшают их мрамором и мозаикой, в количествах, для подземного трамвая чрезмерных.
Вернее всего, по той же причине – чтобы загладить вину.

О том, что чувство вины и страха в сознании метростроителей присутствовали, лучше всего говорят не документы,
а сами подземные сооружения. Слишком уж много в них декоративности, естественной в дворцах и храмах,
но никак не на транспорте. Подозрительно много цитат из церковной архитектуры –
апсиды, купола. Как будто строители, архитекторы и заказчики, не сговариваясь, думают об одном:
как сделать подземное сооружение с виду совсем не подземным?
Чем перебить глубоко в душе сидящий страх перед миром, где место только мертвым?
Гирляндами каменных цветов?
Бронзовыми знаменами? Оберегами, портретами вождя?

Старое лондонское или простецкое нью-йоркское метро куда честнее – там транспортное средство понимается и
трактуется именно как транспортное средство, обычное, утилитарное, а что подземное – так то для удобства и быстроты.
Московское рядом с ними – сплошное архитектурное заклинание, заговор,
превращающий подземелье в микст из дворца и храма, в мечту о коммунизме.

Архитекторы как будто стараются заставить пассажиров забыть о том, что они под землей.
Несколько раз на разных станциях, на «Таганской», на «Измайловском парке», на «Маяковской» повторяется один и тот же фокус.
Потолок вестибюля оформляется так, будто наверху не толща земли, а небо:
облака, самолеты, парящее знамя. Как будто сама мысль о нахождении под землей так невыносима,
что приходится сочинять эти мозаичные небеса, а то слишком страшно…

Или вот еще: маленькие буфеты, где можно съесть сосиску в тесте, появились в московском метро совсем недавно.
В первоначальном замысле ни о чем подобном и речи не было. Почему?
Все потому же: как хором говорят все сказки и мифы, человек, съевший в подземном царстве пищу мертвых,
сам становится таким же, как они, мертвым.

«Кто вкусил пищи подземных обитателей, тот навсегда причислен к их сонму», говоря по-старинному.
Конечно, никто из архитекторов отсутствие точек питания в метро ссылками на такие запреты не объяснял –
но никто с них объяснений и не спрашивал.
Всем, похоже, и так было очевидно, что есть под землей нельзя. Вот и негде было перекусить в метро до самого последнего времени,
а в туалет сходить и сейчас нельзя – невозможные это занятия в царстве мертвых, неподходящие.

Подземелья всегда остается подземельем, миром, противоположном земному и потому подозрительным.
Легенды, что рассказываются о метро, и романы, что пишутся о нем сейчас, не очень похожи на описание подземного мира, 
данное Гомером или Данте. Но общий нерв в них есть:
под землей земные законы не работают, там можно встретить все, что угодно,
там – «мир наоборот», и нет места жизни.

Так цепок этот страх перед недрами земли.