Издательство «Брокгауз и Ефрон» в 1922 году выпустило книгу Николая Павловича Анциферова «Душа Петербурга». Петербург, впрочем, был тогда уже Петроградом; через два года превратится в Ленинград.
Книга небольшая, но очень важная, и не только для разговора об этом городе. Суть в том, что образ города меняется со временем. Каждое новое поколение видит в нет новое, даже если сердцевина города не меняется. Питер как раз очень показателен: на пространстве между Невским и Невой мало что изменилось с лучших времен, но восприятие города от года к году, от человека к человеку становится иным. Это о том, что искусство, как и культура вообще – всегда диалог. Картина, здание, стих отвечает на вопрос, нами задаваемый, если мы его ни о чем не спрашиваем – молчит; бывает, как Вермеер Делфтский, молчит два века. А поскольку вопросы мы задаем разные – разные получаем и ответы. Ярче пример я видела только в статье Ирины Даниловой о том, как по-разному смотрели на Сикстинскую Мадонну русские литераторы XIX века, и насколько разное в ней видели.
В целом получается примерно так. Самый ранний Петербург – Санкт-Петербург! – сплошной триумф, фейерверк и металла звон. Город не столько уже существующий, сколько провидимый. Его, кстати, нет в живописи – ей сподручнее видеть то, что уже есть.
Потом идеальный и одновременно близкий к реальности Петербург пушкинско-александровских времен. Красивый до потери сознания, но наличествующий на брегах Невы. Вид у него строгий и стройный – в точности как на панораме Тозелли. Громады спящие ясны? Ясны. Игла адмиралтейская светла? Не поспоришь.
А потом – все не так и все не по нраву. «Умышленный город», «Петербург и говорить по-русски не умеет», «построен на костях». И все это – одновременно с целой серией регулярно принимаемых мер по благоустройству города. На улицах появляются скамейки для отдыха пешеходов и почтовые ящики, отменяются шлагбаумы, которые раньше мешали проезду, устраивается водопровод, запускается первая в России станция «Скорой помощи». В 1873 году пробуют ввести электрическое освещение улиц. В 1884-м начинают электрическое освещение Невского проспекта. Строятся вполне комфортабельные и весьма импозантные доходные дома – то есть не аристократические дворцы, а дома, где нормальный горожанин среднего достатка снимает себе квартиру.
Горожане же, судя по литературе, недовольны. Город как будто не может поверить сам в себя: он становится человечнее и уютнее, но теряет имперский шик. А без этого шика, без блеска великолепных чертогов, ему неуютно. Он соразмерен империи; быть соразмерным человеку у Петербурга не получается категорически: это «ниже его достоинства». И тогда он снова замахивается на вселенский масштаб, становится Петроградом-Ленинградом, «городом трех революций». Ему милее «великие потрясения», пусть разрушительные, чем мирное благополучие обывателя. Не для того строился?
Я беру из этой книги только отдельные зернышки, короткие черточки пунктира. Но суть, надеюсь, будет понятна.
***
Аткинсон Дж.А. Панорамный вид реки Невы от Адмиралтейства вниз по течению. 1805-1807
*
…Державин прибегает к своеобразному приему описания Петербурга. Перед Императрицей Екатериной, плывущей по Неве, развертывается панорама города. Суровый Ладогон с снего-блещущими власами повелевает своей дочери Неве «весть царицу в Понта двери».
И Нева, преклонит зрак
В град ведет преузорочный.
Петрополь встает на встречу;
Башни всходят из-под волн.
Не Славенска внемлю вечу,
Слышу муз Афинских звон.
("Шествие по Волхову рос. Амфитриды").
Вот образ Северной Пальмиры, далекий от жизненной правды, включающий лишь то, что могло послужить ее прославлению.
*
Тозелли А. Адмиралтейство со стороны Невы. Фрагмент панорамы Петербурга. Начало XIX века
Основная черта Петербурга у Батюшкова, это — его гармоничность. «Какое единство, как все части отвечают целому, какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями!»
А. С. Пушкин является в той-же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий — строителем самого города.
Петербург преломляется в его творчестве в различное время года, дня, в разнообразных своих частях: в центре и предместьях; у Пушкина можно найти образы праздничного города и будней.
…В дальнейшем описании все эпитеты выражают: гармоничность, пышность и яркость, с преобладанием светлых тонов.
*
Пушкин был последним певцом светлой стороны Петербурга. С каждым годом всё мрачнее становится облик северной столицы. Ее строгая красота словно исчезает в туманах. Петербург для русского общества становится мало-по-малу холодным, скучным, «казарменным» городом больных, безликих обывателей. Иссякает, вместе с тем, и мощное творчество, созидавшее целые художественные комплексы величественных строений «единственного города» (Батюшков). Начался упадок города, странным образом совпавший со смертью Пушкина.
Настали «сумерки Петербурга». Что же случилось?
Петербург Гоголя город двойного бытия. С одной стороны он «аккуратный немец, больше всего любящий приличия», деловитый, суетливый, «иностранец своего отечества», с другой — неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений. Таким образом создается образ города гнетущей прозы и чарующей фантастики.
*
Переоценка, сделанная Гоголем по вопросу о правах «малых сих», характеризует настроение русского общества середины XIX века. В этом отношении особый интерес представляет фантазия Полонского, «Миазм»). Вспомнились тогда те обильные человеческие жертвы, которые были принесены при рождении «города на костях».
Дом стоит на Мойке. Вензеля в коронах
Скрасили балкон.
В доме роскошь, мрамор, хоры на балконах,
Расписной плафон.
Шумно было в доме: гости приезжали,
Вечера — балы.
Вдруг всё тихо стало...
Угас сын хозяйки. Рыдает мать над мертвым ребенком. Внезапно она слышит: что-то шелестит:
Мужичок косматый, точно из берлоги
Вылез на простор,
И вздохнул и молвил: «Ты уж за ребенка
Лучше помолись.
Это я, голубка, глупый мужиченко,
На меня гневись...
...ведь твое жилище на моих костях.
Новый дом твой давит старое кладбище,
Наш отпетый прах.
Вызваны мы были при Петре Великом.
Оторвали от семьи, от вспаханного поля. Пригнали на север.
Началась работа, начали спешить,
Лес валить дремучий, засыпать болота,
Сваи колотить.
Годик был тяжелый. За Невою в лето
Вырос городок.
А косматый мужиченка «умер и шабаш». Его тяжкий вздох и придушил ребенка, обитавшего в «доме на костях». Этим образом осуждается дело Петра. Здесь утверждается абсолютная ценность каждой отдельной человеческой личности, которая не хочет страдать, гибнуть, чтоб «унавозить собою кому-то будущую гармонию». И для того, чтобы осчастливить людей, дать им мир и покой, нельзя пожертвовать ни одним крохотным созданьицем. Русская интеллигенция стала на эту точку зрения, столь ярко формулированную Достоевским. Этот взгляд определил ее судьбы во время испытания войной и революцией. Город Медного Всадника всем бытом своим протестует против эгалитарного гуманизма. Для своих неведомых целей он будет требовать всё новых жертв. Он будет губить жизни, губить души. Горе тем, кто поддастся его власти. Он, холодный и могучий владыка, обезличит всех слуг своих, сделает их автоматами, творящими волю его. И только стихии, скованные им, но не укрощенные, способны гневно восставать против холодного деспота и возвещать ему и его покорным обезличенным рабам: memento mori!
*
Беггров А.К. Вид Невы и Стрелки Васильевского острова. 1879
*
По свидетельству Сологуба волновал и Лермонтова образ гибнущего Петербурга. Поэт любил чертить пером и даже кистью вид разоренного моря, из-за которого поднималась оконечность Александровской колонны с венчающим ее Ангелом. В приписываемом ему отрывке выведен образ гибнущего города, караемого судьбою.
*
Поэт Мих. Димитриев тему гибели Петербурга разработал в образе затонувшего города. В стихотворении «Подводный город» он как бы создает третью часть картины Пушкинского Петербурга. «Из тьмы веков, из топи блат, вознесся пышно, горделиво», и вновь исчезает, погребенный морскими волнами. Болото-город-море.
Море ропщет, море стонет.
Чуть поднимется волна,
Чуть пологий берег тронет
С стоном прочь бежит она.
Море плачет, брег песчаный
Одинок, печален, дик.
Небо тускло, сквозь туманы
Всходит бледен солнца лик...
*
Герцен сумел заглянуть в подлинный лик города, просвечивающий сквозь обывательскую суету и каменные громады. В «Былом и думах» он искренно признается, что покидал Петербург с чувством, близким к ненависти. Лица города, казалось, он тогда не ощутил. «Стройность одинаковости, отсутствие разнообразия, личного, капризного, своеобычного, обязательная форма, внешний порядок, — всё это в высшей степени развито в казармах». Здесь верные замечания (напр., отсутствие капризного) смешиваются со столь несправедливыми (отсутствие личного, своеобразного), что хочется отнести их на счет разрушающей работы времени: воспоминания дали стершийся образ.
*
Эпоха русского романтизма болела Петербургом. Он мучил тех, кто осмеливался заглянуть в его грозный лик
*
Беггров А.К. Утром на Невском проспекте. 1880
Всё западничество не помогло Тургеневу оценить Петербург, вся его художественная чуткость не научила его ощутить в нашем городе что-нибудь, кроме болезненности.
«Так вот Петербург! Да это он, точно. Эти пустые, широкие, серые улицы; эти серо-беловатые, желто-серые, серо-лиловые, оштукатуренные и облупленные дома, с их впалыми окнами, яркими вывесками, железными навесами над крышами и дрянными овощными лавчонками, эти фронтоны, надписи, будки, колоды; золотая шапка Исаакия, ненужная пестрая биржа; гранитные стены крепости и взломанная, деревянная мостовая, эти барки с сеном и дровами, этот запах пыли, капусты, рогожи и конюшни, эти окаменелые дворники в тулупах у ворот, эти скорченные мертвенным сном извозчики на продавленных дрожках, — да это она, наша Северная Пальмира. Всё видно кругом; всё ясно, до жуткости четко и ясно, и всё печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари — чахоточный румянец — не сошел еще и не сойдет до утра с белого беззвездного неба, он ложится на шелковой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперед свои холодные, синие воды».
*
Д. В. Григорович в своем видении «Сон Карелина» останавливается на теме конца больного города и вводит новый мотив: предчувствие гибели не в битве с разоренными стихиями воды, а медленного, торжественного замерзания, превращения северной столицы в ледяное царство.
«Громадные колонны собора так застыли в своих бронзовых постаментах, между ними ходил и гудел такой нестерпимый ветер, что, помнится, мною руководила одна только мысль: пройти мимо, как можно скорее».
*
На защиту его с бодрыми и страстными речами выступает Белинский. Для него этот город прежде всего знамя борьбы за единение с Западом, око, через которое Россия смотрит на Европу. Его статья «Петербург и Москва» противоположна содержанию статьи Герцена — «Москва и Петербург». Белинского возмущает самый подход к «столице новой Российской Империи» русского общества.
«Многие не шутя уверяют, что это город без исторической святыни, без преданий, без связи с родной страной, — город, построенный на сваях и на расчете». Что за беда, что нет прошлого! Вся прелесть Петербурга, что он весь будущее».
Помрачение образа Петербурга в сознании общества продолжалось.
Маковский К.Е. Народное гулянье во время масленицы на Адмиралтейской площади в Петербурге. 1869
Физиология Петербурга, его вторая природа, надолго заинтересовала наших писателей. Явилась потребность исследовать жизнь города — этого чудовища, складенного из груды людей и камней. Однако, нашими реалистами было утрачено ощущение города, как «нечеловеческого существа». Интерес сосредоточился на быте, и самый образ города и его идея обычно составляют едва заметный фон при описании его физиологии.
*
Некрасов. Все проявления жизни болезненного города отравлены тяжким недугом. Даже дома кажутся, среди невыносимой грязи, зараженными золотухой.
Чистоты, чистоты, чистоты!
Грязны улицы, лавки, мосты,
Каждый дом золотухой страдает;
Штукатурка валится — и бьет
Тротуаром идущий народ...
Милый город...
...В июле пропитан ты весь
Смесью водки, конюшни и пыли —
Характерная русская смесь......
От природы отстать не желая,
Зацветает в каналах вода.
(«Кому холодно, кому жарко»).
Что дает Некрасову созерцание Петербурга? Безысходная тоска овладевает душой.
Злость берет, сокрушает хандра.
Так и просятся слезы из глаз.
Большой, бессмысленно-суетливый город, какой-то ненужный, «лишний город», как были «лишние люди».
*
Гаршин указывает на реальную и могучую связь между страною и ее настоящею, невыдуманного столицею. Вся Россия находит в нем отклик. И «дурное и хорошее собирается в нем отовсюду», — вот почему Петербург есть наиболее резкий представитель жизни «русского народа», не считая за русский народ только подмосковных кацапов, а расширяя это понятие и на хохла, и на белорусса, и на жителя Новороссии, и на сибиряка, и т. д». Петербург живет жизнью всей империи. «Болеет и радуется за всю Россию один только Петербург. Потому-то и жить в нем трудно».
*
Достоевский… Однако, эти промышленные дома просты и откровенно меркантильны; их сменил самый безвкусный стиль современности. Какой-то беспрерывный упадок от поколения к поколению.
«...Теперь, теперь право и не знаешь, как определить теперешнюю нашу архитектуру. Тут какая-то безалаберщина, совершенно, впрочем, соответствующая безалаберщине настоящей минуты. Это — множество чрезвычайно высоких (первое дело высоких) домов «под жильцов», чрезвычайно, говорят, тонкостенных и скупо выстроенных, с изумительной архитектурой фасадов: тут и Растрелли, тут и позднейшее рококо, дожевские балконы и окна, непременно оль-де-бёфы, и непременно пять этажей, и всё это в одном и том же фасаде. «Дожевское-то окно ты мне, братец, поставь непременно, потому чем я хуже какого-нибудь ихнего голоштанного дожа; ну, а пять-то этажей ты мне всё-таки выведи, жильцов пускать; окно окном, а этажи, чтоб этажами; не могу же я из-за игрушек всего нашего капиталу решиться».
«Несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и самом умышленном городе в мире»
*
Остроумова-Лебедева А.П. Крюков канал.1910
Исподволь подготовлялось возрождение любви и понимания северной столицы. Первые годы двадцатого века до мировой катастрофы принесли с собою многообразный интерес к Петербургу. Но в этом подходе к нему не было единства стиля. Есть только одна черта, присущая всем: признание значительности Петербурга.
Как много должно было пережить русское общество, чтобы вновь полюбить Медного Всадника! Образ города трагического империализма вновь ярко озарен в сознании русского общества. Сложна его душа, полна противоречий. Это видели все, кто умеет видеть.
Добужинский М.В. В ротах (Зима в городе). 1904
Саша Черный сосредоточивает вновь внимание на физиологии Петербурга. Вот «Окраина Петербурга», больная, смрадная, наводящая на душу безысходную тоску:
Время года неизвестно,
Мгла клубится пеленой...
Фонари горят, как бельма,
Липкий смрад навис кругом.
За рубаху ветер шельма
Лезет острым холодком.
("Окраина Петербурга").
Или вот конец дня, мертвого дня «самого угрюмого города в мире».
Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.
Одиночество скучных шагов... «Караул»!
Всё черней и неверней уходит стена,
Мертвый день растворился в тумане вечернем.
Зазвонили к вечерне.
Пей до дна.
("С.-Петербург").
Зинаида Гиппиус придала своей ненависти форму твердого и острого кинжала, погруженного в яд.
Твой остов прям, твой облик жесток,
Шершаво-пыльный сер гранит,
И каждый зыбкий перекресток
Тупым предательством дрожит.
В творчестве Д. С. Мережковского Петербург занимает самостоятельное место, образ его описан разнообразно и ярко. Но вместе с тем он входит, как существенное звено в общее миросозерцание философа-мистика. Петербург неудавшийся синтез России и Запада, великое насилие над русской историей. Его судьба трагична.
Петербургу быть пусту.
*
Остроумова-Лебедева А. Ленинград. Фонтанка и Летний сад в инее. 1929
Лучше всех уголков Петербурга А. Белый передает Летний сад.
«Прозаически, одиноко, туда и сюда побежали дорожки Летнего сада; пересекая эти пространства, изредка торопил свой шаг пасмурный пешеход, чтоб потом окончательно затеряться в пустоте безысходной: Марсова поля неодолеть в пять минут.
Хмурился Летний сад.
Летние статуи поукрывались под досками; серые доски являли в длину свою поставленный гроб; и обстали гробы дорожки; в этих гробах приютились легкие нимфы и сатиры, чтобы снегом, дождем и морозом не изгрызал их зуб времени, потому что время точит на всё железный свой зуб; а железный зуб равномерно изгложет и тело и душу, даже самые камни».
*
Кустодиев. Б. Петроград в 1919 году
Самый интересный его представитель — Владимир Маяковский часто затрагивает тему большого города вообще и Петербурга в частности. Таково требование их катехизиса: вместо «романтической» природы прославлять громкими криками город. Но прославление не удается. «По мостовой души из'езженной» В. Маяковского проходят лишь тени какого-то кошмарного чудовища, в котором изредка можно признать Петербург.
Слезают слезы с крыши в трубы
К руке реки чертя полоски,
А с неба свисшиеся губы
Воткнули каменные соски.
И небу — стихши — ясно стадо:
Туда, где моря блещет блюдо,
Сырой погонщик гнал устало
Невы двугорбого верблюда.
("Кое-что про Петербург").
Петров-Водкин К.С. 1918 год в Петрограде. 1920
Город принимает новый облик, еще не нашедший отклика в художественном творчестве.
Исчезла суета суетствий.
Медленно ползут трамваи, готовые остановиться каждую минуту. Исчез привычный грохот от проезжающих телег, извозчиков, автомобилей. Только изредка промчится автомобиль, и промелькнет в нем военная фуражка с красной звездой из пяти лучей. Прохожие идут прямо по мостовой, как в старинных городах Италии. Постоянно попадаются пустыри. Деревянные дома, воспоминания о «Старом Петербурге», уцелевшие благодаря приютившимся в них трактирам и чайным (много эти питейные учреждения спасли старины!) теперь сломлены, чтобы из их праха добыть топливо для других домов: так самоеды убивают собак в годину голода, чтобы прокормить худшими лучших. Зелень делает всё большие завоевания. Весною трава покрыла более не защищаемые площади и улицы. Воздух стал удивительно чист и прозрачен. Нет над городом обычной мрачной пелены от гари и копоти. Петербург словно омылся.
В тихие, ясные вечера резко выступают на бледно-сиреневом небе контуры строений. Четче стали линии берегов Невы, голубая поверхность которой еще никогда не казалась так чиста. И в эти минуты город кажется таким прекрасным, как никогда. Тихая Равенна.
Прекратился рост города. Замерло строительство. Во всем Петербурге воздвигается только одно новое строение. Гранитный материал для него взят из разрушенной ограды Зимнего дворца. Так некогда нарождающийся мир христианства брал для своих базилик колонны и саркофаги храмов древнего мира.
Из пыли Марсова поля медленно вырастает памятник жертвам революции. Суждено ли ему стать пьедесталом новой жизни, или же он останется могильной плитой над прахом Петербурга, города трагического империализма?
Сентябрь 1919 года.
*
Шиллинговский П.А. Ростральная колонна у Биржи в 1921, 1922
Проходят дни, года. Года — века. Destructio Петербурга продолжается. На Троицкой площади снесены цирки. За ними ряд домов; образовалась новая площадь. За ней трех-этажный каменный дом, весь внутри разрушен и сквозь него открывается целая перспектива руин. А там дальше в сторону огромный массив недостроенного здания и разоренный семиэтажный дом, а рядом с ним остаток стены и лестницы малого дома, похожий на оскал черепа.
Вот урочище нового Петрограда! Исчезают старые дома, помнившие еще Северную Пальмиру. На окраине, у Смоленского кладбища, воздвигнут новый, высокий дом, единственный во всем городе: Крематориум.
Петрополь — превращается в Некрополь.
Пройдут еще года и на очистившихся местах создадутся новые строения, и забьет ключом молодая жизнь. Начнется возрождение Петербурга. Петербургу не быть пусту.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему итти путем зерна (В. Ходасевич.).
12 Марта 1922 г.
***
Биография
Родился 30 июля 1889 г. в имении Софиевка под Уманью[1]. В Санкт-Петербурге проживал с 1908 г. В 1915 г. окончил историко-филологический факультет Петроградского университета, его учителем был И. М. Гревс.
С 1911 года читал лекции об итальянском искусстве. Участвовал в религиозно-философских кружках А. А. Мейера «Вторник» и «Воскресенье» (1918—1925).
Весной 1925 года арестован, приговорен к 3 годам ссылки и отправлен в Омск. Через три месяца освобожден, вернулся в Ленинград.
В ночь на 23 апреля 1929 года арестован как участник «контрреволюционной монархической организации „Воскресенье“»; 22 июля 1929 года приговорен к 3 годам ИТЛ и в августе отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения (Кемь). 3 мая 1930 года был арестован в лагере как «участник контрреволюционной организации», отправлен в изолятор на Секирной Горе на Соловках, затем — для дальнейшего следствия в Ленинград. 20 июня ему был увеличен лагерный срок на один год, и его вернули на Соловки.
Летом 1930 года он был отправлен в Ленинград и привлечен к следствию по делу Академии наук. 23 августа 1931 года приговорен к 5 годам ИТЛ и отправлен в Белбалтлаг (на станцию Медвежья Гора). Осенью 1933 года освобожден из лагеря и вернулся в Ленинград.
В сентябре 1937 года арестован, 20 декабря приговорен к 8 годам ИТЛ и отправлен в Бамлаг (на станции Уссури). 2 декабря 1939 года освобожден из лагеря, дело от 29 октября 1929 года прекращено по пересмотру.
Был принят в Союз писателей в 1943 г.
Умер в Москве 2 сентября 1958 г.