В апрельском журнале новая статья. Про буквы в городе.
Город – Москва, конечно. Такого количества букв, надписей, слов, текстов на домах и улицах, как в Москве сейчас, больше нигде, наверное, нет.
О том и речь.
Это только кажется, что города состоят из зданий. Еще говорят, «города состоят из людей». Возможно. Но закройте глаза, сосредоточьтесь, а затем откройте их, стоя в центре Москвы, где-нибудь на Таганской или Тверской. Вы видите здания? Вы смотрите на людей? Неправда. Первое, что бросается в глаза, застилая белый свет – надписи.
Сбербанк.
Апартаменты на Кузнецком.
Входа нет.
Суперскидки!
Парикмахерская.
Пропала собака.
Спортмастер.
Продам шкаф.
Итальянская кофейня.
Проезд закрыт.
Неглинная Плаза.
Чайхана.
Вход по пропускам.
Фитнес.
Закрыто…
Не читать все это невозможно. Глаза прыгают с буквы на букву, и нет спасения, и имя им – легион. Горожанин существует в окружении букв. Его окружающая среда – тексты. Его пейзаж – реклама, надписи, указатели, объявления и то, что пишется на заборах. Свой город он видит сквозь строчки, небо – фрагментами, мелкой нарезкой в промежутке между растяжками про скидки и билбордами «Мы открылись!».
Так и живем. В современном городе букв больше, чем крыс в средневековом; спасибо, чуму не переносят. Но информационный шум не многим лучше шума акустического. А на то, что в городе шумно, жаловались еще древние римляне.
«Ты хочешь знать, зачем так часто езжу я на дачу, – объяснял Валерий Марциал собеседнику, – Выспаться, ведь в городе крик, шум, стук и грохот никогда не дадут уснуть спокойно». И так же на дачу, где надписи не застят горизонт, уезжают москвичи – чтобы глаз отдохнул на ромашке.
О надписях и поговорим.
Называя город «сообществом незнакомцев», обычно имеют в виду людей – тех, кто одновременно с нами идет по улицам, едет, обедает, спешит, отдыхает. Большую часть из них мы не встретим больше никогда, что не мешает им и нам взаимодействовать, худо ли, бедно.
«Сам-то откуда? – Из Москвы. – Что-то я тебя там не видел…» В этом и есть суть города: люди, не связанные друг с другом лично, составляют один вполне живой организм. Но незнакомцы – не только люди: магазины, улицы, банки по большей части так же безлики, как люди в толпе. И так же многочисленны. Вот отсюда и растет чертополох уличной словесности, суета называния и подписывания.
Только уникальные объекты обходятся без вывески.
Нужна ли Кремлю вывеска «Кремль»? Требуется ли надпись «Парфенон» на фронтоне Парфенона? На фасаде Зимнего дворца можно найти табличку "Государственный Эрмитаж», но то, что это – «Зимний», мы знаем и так. А гастроному уже нужны буквы, и чем крупнее, тем лучше.
Городской текст, как все на свете, имеет свою историю. Довольно долго никакого городского текста не существовало вовсе, хотя бы потому, что не существовал еще его читатель. Церковь опознавалась по архитектуре, кузница по звуку, названия улиц отсутствовали. Вывески имелись, но благополучно обходились без слов. И надо было быть истинным горожанином, чтобы разбираться в их значении. Питер Акройд упоминает вывески старого Лондона с изображениями Адама и Евы, рога единорога, шеренги гробов. Попробуете разобраться, что здесь обозначает столярную мастерскую, что фруктовую лавку, а что аптеку.
Дело сдвинулось с началом Нового времени. Медленно, эпизодически в пространство города начали входить и устраиваться на жительство написанные слова. В конце XVII века в Лондоне небольшими табличками стали отмечать новые улицы: «Джонс-стрит, год от Р. Х. 1685». В Париже таблички с названиями улиц появились при Людовике XV в 1728 году. Какие-то надписи над окнами лавок можно разглядеть у Хогарта в антиалкогольной гравюре «Переулок джина» (1751).
В Петербурге в 1760-х, после специального указа Екатерины II тоже появляются доски с именем улиц или переулков, названия лавок и трактиров. Но в целом города, даже столичные, оставались пока безбуквенными.
Время городского текста наступило окончательно, как только грамотность достигла критической массы. Произошло это, с вариациями по странам и десятилетиям, в течение XIX века. Европейцы научились читать, и вывески-картинки исчезли, успев напоследок дать гениальную вспышку черных клеенок Пиросмани.
В 1860-е вспоминая о них, как о давней старине, Ганс Христиан Андерсен написал сказку «О том, как буря перевесила вывески». Помните? «Бочка бондаря очутилась под вывеской "Дамские моды". Меню, висевшее у входа в кухмистерскую, ветер перенес к подъезду театра, в который редко кто захаживал. Ничего себе, забавная получилась афиша: "Суп из хрена и фаршированная капуста". Публика валом повалила в театр».
XIX век называли веком пара, железным веком… Стоит добавить – это век формирования городского письменного слова. Чем больше в городах людей, способных прочесть написанное, тем больше на улицах надписей. Чем больше надписей, тем необходимее навыки чтения. Язык-то, конечно, до Киева доведет, но в 1861 году Манифест об отмене крепостного права уже вывешивается на улицах для чтения его населением.
Так что было кому вывески читать. И сочинять. Что, спрашивается, имел в виду пушкинский гробовщик Адриан Прохоров, написавший на вывеске: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые»? Вывески завораживали Гоголя. И пусть метафоричность их текстов шла от слабого владения искусством словесности, результаты-то получались подчас феерические. «И кровь отворяют». «Иностранец Василий Федоров».
Вот уж никто не обвинит Гоголя в недостатке фантазии, но как раз примеры подобных фантасмагорий сочинять ему не требовалось: город в достатке производил их сам. Были же когда-то в Одессе вывески «Вавилон, или Вход в источник красноречия» и «Африка ди Неаполитани Новотроицкий трактир». Были, документально засвидетельствовано. Хватит ли нам фантазии вообразить, какие еще перлы нэйминга и дизайна порождала частная инициатива? Власти, как всегда, поспешили вмешаться и возглавить.
1 января 1886 года Одесская Городская управа, согласовав с полицмейстером, утвердила правила о вывесках для питейных заведений: для рестораций – розовый с серебряными или белыми буквами, для чайных трактиров – синий с красными буквами, для пивных – оранжевый с черными буквами. И так далее, всего двенадцать цветовых сочетаний для двенадцати типов мест распития.
На удивление редко уличный текст попадает в живопись тех лет. Что-то написано над дверью последнего кабака у заставы, но что?
Художникам явно не доставляли удовольствия эти словесные воззвания, обращенные к простейшим, если не сказать низменным, человеческим потребностям: поесть, выпить, побриться… «Невский проспект у Аничкова моста» 1886 года, Александра Беггрова, где «Невская аптека», трамвай № 30 и «Hotel» с не поместившимся на холст названием – один из немногих примеров присутствия вывесок в пейзаже, изображающем город. И тот же Петербург в классических ксилографиях Остроумовой-Лебедевой: ни слова, ни буковки!
Похожая ситуация в Париже. Во времена импрессионистов бульвар капуцинок и Оперный проезд уже несли на себе слова и буквы, но что до того Моне и Писарро! Свет и воздух их интересуют, надпись «Théâtre» – нет.
Любопытно все же это нежелание вводить в образ прекрасного города словесность… Как если б она числилась по тому же разряду, что запах лошадиного навоза или проложенная под домами канализация.
Мы бы так и оставались в неведении об истинном облике городов XIX века, если б не фотография. Она появляется как раз в те же годы и фиксирует облик города менее поэтично, зато объективно: с пешеходами в головных уборах, конными экипажами, доходными домами и – вывесками. Обойденные вниманием художников, но зафиксированные фотографами уличные тексты показывают жизнь «как есть». На черно-белом снимке витрина лондонского похоронного бюро: в одном окне реклама взрослых похорон, в соседнем, симметрично и столь же сдержанно – детских.
На фотографии Кузнецкого моста фасады домов плотно завешаны вывесками. Магазин музыкальных инструментов Юлия Генриха Циммермана: образцом для художника служила не иначе как римская триумфальная арка, настолько монументальны и солидны буквы. А как иначе? Все-таки самая модная улица Москвы, хоть в предыдущие десятилетия («…и вечные французы»), хоть в последующие («Пойдите на Кузнецкий – все в лаковых»).
Многоголосье и многоязычье Невского проспекта: хозяева магазинов Meltzer и Martini немало удивились бы, узнав, что в начале XXI века городские власти самого европейского из русских городов примутся бороться с иностранными вывесками.
Когда наступает «эпоха перемен», городской текст начинает лихорадить.
У Сигизмунда Кржижановского, литератора и философа, есть написанная в 1924 году статья «Московские вывески», а в ней множество примеров того, как корежит и трясет городской текст. Вот на старой вывеске «Кафе Макс» к буржуазно-золотым буквам «прикаракулилось», по слову автора, мелом написанное идеологически правильное продолжение «ималист». К «Максималисту», как видно, у «товарищей» доверия больше, чем к социально-далекому «Максу».
Вот оставшиеся от послереволюционных лет бумажные объявления, предлагающие «окрашивать вещи в черный цвет». Вот у конца Бутырской улицы двойная вывеска, обещающая товары первой необходимости: справа «Продажа сена», слева – «Гробы».
Жаль, пропустил автор «Главрыбу» на углу Моховой, по которой будущий Шариков учился читать, начав с буквы «А», потому что при букве «Г» стоял милиционер.
Городской текст всегда говорит большее того, что непосредственно сообщает словами. У него есть своя поэтика, своя, отличная и от живой и от книжной речи, логика.
Только в виде надписи материализуется слово «воспрещается». Так никто никогда не скажет, но любой, имеющий полномочия, именно так и напишет. А новое слово «взаимовежливы»? А вечное и бессодержательное «Выхода нет»?
В Таллине в 1991 году встретилось замечательное по тонкости неприязни объявление на дверях магазина: несколько строк на эстонском и одно-единственное слово по-русски: «закрыто». Не понимаешь больше? А не для тебя, оккупант, и писано! Ну, на то и 91-й. Что старое поминать… Но полное и принципиальное отсутствие в письменных объявлениях слова «пожалуйста», будто его и вовсе нет в языке – этот вот факт о чем свидетельствует?
Говорят, Честертон, глядя на сияющий огнями рекламных надписей Нью-Йоркский Бродвей, изрек с ожидаемой английской парадоксальность: «Каким фантастическим волшебным садом представилось бы все это тому, кто имеет счастье быть неграмотным!» И ведь он прав.
Городской текст всем нужен – и никто его не любит. Потому что знает: если что-то написано, значит, то от нас или денег хотят, или что-то нам запрещают.
Два этих жанра в городской словесности главные, все прочее – предупреждения, поздравления, лирика – представлены куда скромнее. Требуется, видимо, давняя традиция городской цивилизованной жизни, чтобы горожане научились писать друг другу не приказы и не призывы, а что-нибудь более… человеческое, что ли.
В Лондоне турист довольно скоро обращает внимание на деревянные скамейки в парках с надписями по верхнему краю. Не про Васю, который был здесь, и не про любовь-морковь. А, например, про то, что скамейку это подарило скверу Вестминстерского аббатства Общество любителей плаванья в честь собственного столетнего юбилея.
Лондон покрыт надписями плотно, как страница книги. Точнее, даже многих разных книг; сборник распоряжений и реестр торговых точек – далеко не единственные жанры лондонского городского текста. Таблички у деревьев: кто и когда посадил. Юбилейные и памятные надписи (если памятник перенесен на другое место, то информация об этом факте будет присутствовать и на новом месте, и на старом). Списки имен – попечителей музея, экипажей кораблей, мужчин и женщин, погибших в Первую и во Вторую мировые войны. Вплоть до таблички в Сити, установленной в честь торжественного события – установления этой таблички.
При этом большая часть надписей отмечена завидно высоким уровнем графического дизайна. Что тут скажешь: традиции, опыт. Знаете, когда свою первую выставку устроило в Лондоне «Общество художников, рисующих вывески»? Двести пятьдесят лет назад, в 1762 году.
Российский городской текст то ли еще слишком молод, то ли недостаточно цивилизован. Нет, не случайно живописцы старательно «не видели» надписей, даже изображая те места, где эти надписи точно – были.
И не зря их избегает русская литература: в ХХ веке разве что насмешники Ильф и Петров замечали слова на вывесках (погребальная контора «Милости просим», Одесская бубличная артель «Московские баранки»). Даже у Зощенко речь города звучит и благоухает, а текст города – молчит. Хотя надписям тех лет, вроде той, что на доме в Большом Сухаревском переулке, «Рабочее жил.-товарищество наша крепость» – самое место в каком-нибудь зощенковском рассказе.
Даже у Довлатова! И это в непосредственной близости от вывесок Брайтона:
«Над землей, над тучами я летал по свету –
лучше Golden Ключика магазина нету!!!».
Почему литераторы, такие внимательные к речи, равнодушны к тексту города? Не замечают? Скорее, не вдохновляются. Нелюбовный это треугольник: мы, город, текст. Неуютный, необжитой. Буквы и люди толкаются локтями, мешают друг другу и городу. Сосуществуют. Но без любви.
Особенно это нежелание учитывать существование городского текста заметно в архитектуре. В неприятии уличной словесности архитекторы принципиальны и стоят насмерть. Они и сейчас игнорируют то обстоятельство, что крыши и фасады – еще и строчки для будущих текстов. Здания строятся так, будто письменность еще не изобретена.
В итоге, когда сооружение построено, буквы набрасываются на него, как муравьи на яблочный огрызок, облепляя со всех сторон, заполняя все плоскости, заползая на крышу. Справа «Аптека», слева «Кулинария», посередине «Банк», поперек «Сдается в аренду», сбоку «Закрыто» (а как же!). И кто там что говорил о пропорциях фасада? О ритме окон? О цвете помолчим вовсе – цветом ведает не архитектор, а заказчик вывески.
В сегодняшнем выплеске городского текста, захлестнувшего город от асфальта до крыши, от трафаретов на асфальте до рекламных надписей на фоне облаков, проще всего увидеть реакцию на бессловесность предыдущей эпохи.
На фотографиях советских городов 1960-80 годов бросается в глаза текстуальная бедность. Пусто. Какое-нибудь слово «Спорттовары» нестесненно располагается во всю длину фасада, от буквы до буквы – пауза, два световых короба с рекламой сейчас влезут, а то и три. И самих слов, вариаций названий мало: если главная улица, то «Ленина», если магазин, то «Гастроном». «Аптека», «Слава КПСС!», «Парикмахерская». И все?
Советский город был носителем ритуальных текстов, вроде надписи длиной во весь фасад и высотой в этаж: «Великое и нерушимое единство партии и народа». В каждом городе над крышами непременно «СССР – оплот мира». И «Слава труду!». И «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» поверх трех рядом стоящих пятиэтажек. «А где здесь сберкасса?» – «Ну, в том доме, где Ленин будет жить». Город выглядел фантазией концептуалиста, эскизом к картинам Эрика Булатова.
Крамольная фотография из Северодвинска: на Дворце Культуры рабочие монтируют лозунг «Решения XХVII съезда – в ж» («изнь» и восклицательный знак будут установлены уже после того, как фотограф нажмет на кнопку). Вот-вот начнется перестройка…
Ответ на ту пустоту – сегодняшняя сверхконцентрация разнообразных надписей. Из крайности, как обычно, в крайность. По сути, наш городской текст сейчас в той же фазе развития, что век тому назад. «Больше» и «ярче» все так же означает «лучше». Не доверяя способностям населения, власть правит городской текст учительским красным карандашом.
Губернатор Петербурга редактирует уличные объявления (помните словечко позапрошлой зимы, «сосули»?). Так полицмейстер Одессы подбирал цвет букв к цвету фона на вывесках питейных заведений.
Для полноты сходства то и дело мелькает твердый знак в конце слов. Та же пестрота, то же многоголосье. «Вывеска цепляется за вывеску, одна теснит другую», – думаете, это про Москву 2011-го? Нет, это Иван Кокорев, «Очерки Москвы сороковых годов», XIX век.
И город выглядит снова так, как будто буря только что перевесила вывески.
Люди и надписи // GEO, 2012, апрель. – стр. 82-83.
http://www.geo.ru/puteshestviya/lyudi-i-nadpisi
Индивидуальные экскурсии по Будапешту
.