У каждого города свое время. Одни спешат и суетятся, берегут секунды. Другие меряют жизнь тысячелетиями, не меньше. У разных городов разный рельеф, разные отношения с рекой или морем, если они есть, и даже с собственным населением.
А еще – города по-разному воспринимают время. Иногда это видно с первого взгляда: город, вечно спешащий, и город, никуда не торопящийся, не похожи друг на друга.
Фото: Максим Гурбатов
«Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы». Строчка Бродского схватывает самую суть Лондона. Это город-работник, город-торговец. Лондон сам – механизм, агрегат, супермегагиперкомпьютер, работающий… вот именно как часы и работающий.Ни минуты пустой, все в дело, каждая секунда на счету – время, как сказано, деньги, и тот, кто не теряет первое, получит и второе. Идея эта так органична Лондону, так плотно пронизывает все его слои, что временами выныривает и на поверхность.
В деловом районе Canary Wharf на пятачке размером с баскетбольную площадку стоят на высоких металлических столбах сразу шесть уличных часов. На всех шести круглых циферблатах – одно и то же время, секунда в секунду.
Пиршество пунктуальности. Эталон скрупулезности. Точность, возведенная в шестую степень. Плюс молчаливое, но внятное гордое имперское послание прочему миру: «Да, мы такие».
А Будапешту и так хорошо! На главной башенке самого роскошного отеля Будапешта New York Palace – необарокко времен Франца Иосифа, завитушки, вазы, розы, гирлянды, орлы на шпилях и черти с факелами у витрин – часы есть, но стоят.
На фасаде Западного вокзала, построенного компанией Эйфеля в лучшее время Будапешта, в 1870-х, архитектор тоже предусмотрел часы. Стояли почти весь прошлый год. На церковных колокольнях – по-разному: какие-то часы остановились в незапамятные времена, какие-то честно работают.
Но лондонской обязательности ждать не приходится, да и куда торопиться? Будапешт – весь! – медлителен и нетороплив.
Улицу в Пеште средь бела дня пешком переходят голуби, и пешеходы-человеки двигаются по тротуарам так же неторопливо. Русские, живущие «на две страны», жалуются, что даже в Петербурге их обгоняет уличная толпа: будапештская походка неспешна и, привыкнув к ней, переучиваться не хочется.
В Лондоне на старинных солнечных часах Миддл-Темпла надпись: «Время и прилив никого не ждут». Кристофер Рен еще в XVII веке устанавливал часы на всех проектируемых им храмах. На соборе св. Павла их предполагалось двое – на каждой из башен. Шесть одинаковых часов Canary Wharf его бы порадовали: англичане умеют ценить минуты.
Иностранцы, отмечавшие слабость англичан в «изящных искусствах», связывали посредственность британской живописи и скудость кулинарии
как раз с нежеланием их «попусту» терять время. Прогресс на месте не стоит, торопись, действуй!
Великолепное здание венгерского Парламента, крупнейшее в континентальной Европе, построено под впечатлением и по образцу Вестминстерского дворца. Та же как бы готика второй половины XIX века, те же острые шпили, арочки и башенки. Вот только Биг Бена нет, и нет часов.
Различие показательное. Венгерская история демонстрирует мало примеров быстрого движения.
В дуалистической империи главной, как ни крути, была Австрия, и о том, чтобы обогнать ее хоть в технике, хоть в искусстве, речи не было. К коммунизму во времена соцлагеря венгры и вовсе не торопились. Будапешт слушался, когда Москва учила и командовала, но первым учеником становиться не стремился. Тем более не торопится сейчас рвать грудью ленточку в экономическом марафоне Евросоюза.
Время – деньги? Да. Но есть еще солнце, пиво, Дунай. И теплый ветер с Будайских гор. И каменная дева на фасаде. И герань на окне.
Торопиться никуда не хочется.
************************
И вот еще что. Запишу сейчас, потому что для статьи этого недостаточно, а забыть было жалко. Читая тут одну книгу, наткнулась на авторское восприятие Иерусалима как суммы запахов и звуков, но не зрительных впечатлений. Не были мы в Иерусалиме и вряд ли будем уже (скажи мне кто-нибудь десять лет назад, что я буду жить в Будапеште, хе-хе).
Но ведь правда – меня всегда оставляли равнодушной фотографии Иерусалима – хоть крупный план, месиво из лавочек и толпы, хоть общий, с куполом Гроба Господня. Может, не глазами его смотреть надо?
Снижая тональность от великого до смешного – старая шутка: Был я в вашей Одессе, ничего особенного не увидел. – А что вы хотели увидеть? Одессу слушать надо!
И обратно возвращаясь к высокой культурологи – давнее уже замечание Аверинцева о том,
что античная, греческая прежде всего, культура – насквозь зрительна. Потому и описывается в ста тридцати строках внешний вид – видимость – щита Ахилла.
И прекрасное по-эллински – то, что прекрасно глазу. И зрение – синоним интеллекта, а сверх-интеллекту, мудрости, соответствует физическая слепота – и потому греки забыли о Гомере все, кроме того, что слепой, и прозрение Эдипа – его ослепление, и та же история с Тиресием.
А иудейская составляющая европейского духа, напротив – зажмурившись, прислушиваясь к нутру, к телу, боли, запаху, звуку…
Так что разное время в разных городах – это еще мелочи.
Города, они еще к разным чувствам обращены, похоже.
Ну и Аверинцев, пусть будет:
…«Зрелищный» подход к вещам есть доминанта античной культуры и жизни сверху донизу — от адептов философского «умозрения» до римской черни, наравне с «хлебом» требовавшей «зрелищ». Но сила действия вызывает к выявлению силу противодействия: именно в рамках греческой традиции обнаруживается особенно напряженное стремление прорвать круг видимости и выйти к сущности — к чистому бытию. Как раз потому — такова диалектика истории — что эллинская культура так тяготела к видимости, к «эйдосу», она рано начала отождествлять мудрость, т. е. проникновение в тайну бытия, с физической слепотой. Слепы вещий Тиресий и вдохновленный Музами Гомер. Эдип, прозрев за утешительной очевидностью страшную тайну, выкалывает глаза, которые его предали. Если верить философской легенде, этот жест повторил Демокрит, «полагая, что зрение очей мешает прозорливости ума»...
…Вообще выявленное в Библии восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело — не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые «потаенности недр»; это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано извнутри, и его образ слагается не из впечатлений глаза, а из вибраций человеческого «нутра». Это образ страждущего тела, терзаемого тела, в котором, однако, живет такая «кровная», «чревная», «сердечная» теплота интимности, которая чужда статуарно выставляющему себя напоказ телу эллинского атлета...
http://www.pergam-club.ru/book/1206
Индивидуальные экскурсии по Будапешту