Статья про Будапешт и Петербург в журнале GEO.
Будапешт похож на Петербург? Глядя с низкой Пештской стороны на высокий берег Буды с королевским дворцом, согласиться с этим трудно.
Будапешт гордился званием «маленького Парижа», Петербург примерял на себя маски северной Венеции, Амстердама или мало кем виденной Пальмиры. Черепичные крыши, дворики с галереями – Будапешт. Каналы и шпили – Петербург. Противоположности? Да, пока за прекрасными видами не обозначится вопрос, с которым оба города обращаются к миру, один по-русски, другой по-венгерски: «Что значит быть столицей?»
Слово прозвучало – и тут же становится ясно, что давний спор Питера и Москвы имеет ту же природу, что и соперничество Будапешта и Вены во времена Габсбургов. И печаль, носящая в Питере имя русской тоски, а в Будапеште называющая себя венгерским пессимизмом, обнаруживает, наконец, точку опоры.
Оба города во времена своего расцвета называли себя столицами великих империй. И в одночасье, в 1918 году, столицами империй быть перестали.
Петр Великий и граф Сечени
Города растут с разной скоростью. За плечами Будапешта – тысячелетие, но сам собой он стал в 1873 году, когда в один город объединились королевская Буда, патриархальная Обуда и торговый левобережный Пешт. В тот год Санкт-Петербургу как раз исполнилось сто семьдесят – что за возраст для города? Но почти все эти 170 лет город и считался, и служил столицей огромной Российской Империи.
История Петербурга – не рост, а взлет: на редкость быстрый и непривычно четко организованный. Петербург удивлял иностранцев простором и обилием величественных зданий. Подданных России – тем, что появился на поверхности земли как будто бы сразу во всем величии и размахе. Он казался не столько местом для человеческого обитания, а воплощенной идеей Петра Великого, гениальным планом, начертанным сразу на земле, а не бумаге, линиями гранита, а не карандаша. Город был задуман одним человеком, реализован волей одного этого человека.
И стал блистательной столицей великой империи.
Будапешт о мировом величии не помышлял – по крайней мере, до середины XIX века. История у Венгрии выдалась неспокойная, и в роли столицы выступала не только Буда, но временами и Вышеград, и Эстергом, и Братислава. В 1867 году на свет появилась единственное в своем роде государственное образование – дуалистическая Австро-Венгерская империя. Ей полагался один император и две столицы. Первая, само собой, – Вена. Вторая – Буда, старая резиденция короля Матьяша?
Что вы, господа, XIX век на дворе, время пара, юриспруденции и Прогресса. Миром теперь управляют не из королевских дворцов, пусть и стоящих на таком высоком берегу, как в Буде, а из банков, заводов и бирж.
Центром торговли и промышленности был лежащий на другом берегу Пешт: в противоположность дворянской, католической, рыцарской Буде – буржуазный, реформатский, торговый город. И был человек, способный сделать существующим то, что другим казалось лишь возможным и желаемым. Причем сделать все от него зависящее тогда, когда и Австро-Венгрия, и столичный шик Будапешта, и сам единый город Будапешт были делами отдаленного будущего.
Итак, по порядку. Граф Иштван Сечени, наследник одного из богатейших семейств Венгрии, вырос в убеждении, что долг настоящего дворянина состоит в служении своему народу. Так полагал еще его отец, основавший Венгерский национальный музей и национальную библиотеку.
Сам граф Иштван – фигура крайне любопытная. В 1825 году он отдал на создание Академии наук годовой доход от своих владений. Его спросили, на что же он сам будет жить. Граф, говорят, ответил: «Да годик перебьюсь у кого-нибудь из друзей…»
Во времена молодости Сечени перед Венгрией стоял выбор национального пути: строить ли собственное государство с риском быть раздавленными соседними монархиями-монстрами или пойти на компромисс с Австрией, чтобы сберечь силы для развития страны.
Борцов, готовых отдать свои и чужие жизни за независимость, насчитывалось немало. Сечени же был из тех, кто предпочитал строить благополучие, а не воевать за него. Много ли мы знаем в истории людей, именем которых благодарные потомки назвали бы городские бани? Между тем, купальни Сечени – гордость Будапешта…
В объединении Буды и Пешта роль Сечени – решающая. А началось все с беды. В Вене умер его отец, и Сечени, торопясь к семье, должен был перебраться из Пешта в Буду. Зима, полузамерзший Дунай. По льду не пройти, на лодке не переплыть. Несколько дней провел тогда Иштван Сечени у реки, разделявшей два города, а через десять лет нашел двух инженеров-однофамильцев Кларков, англичанина и шотландца. Они построили Цепной мост, знаменитый Лацхид, сделавший возможным формирование единого города – Будапешта.
Общее руководство, как уже нетрудно догадаться, взял на себя тот же Иштван Сечени. Финансировали строительство венские и петшские банкиры; граф Сечени также внес собственные средства, и в 1849-м Цепной мост был открыт.
Споры столиц
Когда в 1873 году Европа узнала о появлении новой имперской столицы, столица российская пребывала на пике красоты и величия. Все главные сооружения уже построены. Вдоль рек и каналов возведены каменные набережные.
Город производил незабываемое впечатление: «Золото куполов и шпилей сияло на самой богатой, самой изумительной диадеме, которую когда-либо мог нести город на своем челе... Что может сравниться в великолепии с этим золотым городом на серебряном горизонте, над которым вечер белеет рассветом?» Так написал Теофиль Готье, видавший уже и Париж, и Рим, и Лондон, но очарованный Петербургом.
Однако как раз тогда, во второй половине XIX века, «дух времени» начинает заметно меняться. Столицу критикуют. В знаменитой формуле Карамзина, назвавшего Петербург «блистательной ошибкой» Петра I, ударение все чаще ставят на второе слово. Жалеют мужиков, умерших в болотах при строительстве города. Припоминают Петербургу его «умышленность», его неестественность.
И начинается: Петербург, де, голова, да Москва-то – сердце; Петербург и говорить по-русски не умеет; Москва женского рода, Петербург – мужского…
Эйфория западничества кончилась – русские вспомнили о старой уютной столице, которая, оказывается, роднее и милее, чем холодный Питер. И началась не смолкающая до сего дня песня про две противостоящие столицы, про бордюр и поребрик, про подъезд и парадное.
Как Петербург не мог жить без оглядки на Москву, так Будапешт не сводил глаз с Вены. Как ни крути, а она считалась главным городом двойной империи Габсбургов. В Вене, в Хофбурге, Франц-Иосиф жил, в Будапешт приезжал.
Вена – признанный центр европейской культуры, и тут соперничать с ней дозволялась, но без надежды на успех. Вена лидировала и в сложном деле превращения феодального города в город буржуазный. Как раз тогда на Рингштрассе, на месте снесенных крепостных стен, возводилась череда зданий, выражающих никак не имперско-рыцарские, но, скорее, буржуазно-гуманитарые идеалы: Парламент, Ратуша, Университет. И, конечно, новые здания музеев и театров, без которых Вена – не Вена.
Если москвичи-философы и петербуржцы-поэты, решая столичный вопрос, извели тонны бумаги, то венцы и будапештцы дискутировали на поле музыки и архитектуры. Вальсы Штрауса или оперетты Кальмана – что круче? Австрийцы строят с размахом, но фасады венских зданий кажутся сухими и плоскими по сравнению с пышной женственной пластикой фасадов Будапешта. Как говорили в Одессе, у нас такие прыщики мажут зеленкой.
Немецкий дух упорядоченности и дисциплины в Вене виден в мерном ритме архитектурных деталей, в строгости расцветок. Будапешт отвечает безудержным разнообразием декора, позаимствованного у архитектуры восточной, ренессансной, египетской, французской – какой угодно. Он лежит всего-то на градус южнее Вены, но иногда кажется городом едва ли не средиземноморским – и не решить, хорошо это или плохо.
Что безусловно хорошо – «человекосоразмерность» Будапешта. Венгры, не связанные с античностью ни кровно, ни организационно, пришедшие в Европу тогда, когда там некому было читать Аристотеля и Протагора, впитали – из воздуха? – идеи греческой философии о том, что человек есть мера всех вещей, и что добродетель не в крайностях, а в золотой середине.
И город построили по мерке человека. Площади Будапешта соразмерны прогуливающейся семье или компании, но не военному параду с тяжелой техникой. Улицы не так узки, как в средневековых кварталах европейских городов. Но и не так широки, чтобы, как где-нибудь на Кутузовском, превращать переход с одной стороны на другую в разновидность экстремального туризма. Все в меру, все впору человеческому существу.
Даже памятник Сталину здесь воздвигли не самый большой за пределами СССР – эта сомнительная честь выпала Праге.
Золотой век надежности
То, что называется сейчас «памятниками архитектуры Санкт-Петербурга», построено по большей части во времена петровские, екатерининские и александровские. Затем наступила очередь городского благоустройства: прекрасные декорации готовы, дело за освещением и канализацией.
Вторая половина XIX века в Петербурге – сплошная череда мероприятий по улучшению условий жизни горожан. На улицах появляются скамейки для отдыха пешеходов и почтовые ящики, отменяются шлагбаумы, прежде ограничивавшие передвижение частных лиц, начинают работать городской водопровод и первая в России станция «Скорой помощи».
Петербург славен летними белыми ночами, но теперь и в прочие сезоны город не погружается во тьму по вечерам.
1873 год: впервые опробовано электрическое освещение улиц. 1879-й: лампочки Яблочкова освещают новый Литейный мост. 1884-й: началось регулярное электрическое освещение Невского проспекта. 1887-й: Петербург становится первым европейским городом, полностью освещенным электричеством.
Само «тело» города меняется. Все реже строятся особняки для вельмож, все чаще – доходные дома «под жильцов».
Северная Пальмира, вдохновлявшая поэтов на оды в честь «великолепных чертогов», озабочена теперь вентиляцией дворов-колодцев и санитарным состоянием лестниц. Город дворцов и храмов становится городом жилых домов, магазинов, фабрик, больниц и вокзалов.
Вот, к слову, что произошло в те годы с грандиозным зданием Адмиралтейства. Когда архитектор Захаров возводил его в начале столетия, он строил не просто верфь и морское министерство. Здание должно было служить символом могущества России – потому и строилось бок о бок с Зимним дворцом, потому и украшалось аллегорическими фигурами. Но к середине века Адмиралтейство утратило свою главную функцию. Уже курсировал между Петербургом и Кронштадтом первый русский пароход «Елизавета». Время парусного флота подходило к концу. И в 1844 году верфь закрылась навсегда. Спущены морские флаги, сняты статуи, закопаны внутренние каналы… Опустевшее пространство застраивается заурядными доходными домами – и там, где прежде поднимали паруса корабли российского флота, теперь гуляют с детишками мирные обыватели. Буржуазный уют победил самодержавную величавость.
Петербург развивался в одном ритме и в одном направлении с европейскими городами – в те же десятилетия шла перестройка французской столицы префектом Османом, и петербургские дома «под жильцов» почти ничем не отличались от immeubles de rapport Парижа и bérház Будапешта.
Вся Европа ощущала тогда, что жизнь стала другой: остались в прошлом кровопролитные войны и голод,
люди перестали чувствовать себя «бездны на краю», и наступил, как казалось, «золотой век надежности».
«Никогда Европа не бывала сильнее, богаче, прекраснее, никогда не верила она так глубоко в свое прекрасное будущее; никто, кроме двух-трех ветхих старцев, не оплакивал, как прежде, доброе старое время. Не только города, но и люди становились красивее и здоровее – благодаря спорту, лучшему питанию, сокращению рабочего дня и углубившейся связи с природой». Так описал последние десятилетия XIX века Стефан Цвейг, а ему, современнику, можно верить.
Надежда на прекрасное будущее царила всюду, но у жителей Будапешта имелся еще один повод украшать родной город. Весной 1838 года Дунай, разлившись сильнее обычного, уничтожил в Пеште большую часть зданий. А в 1896-м Венгрия собиралась праздновать Тысячелетие обретения родины – прихода венгров на придунайские земли. В этот промежуток между потопом и юбилеем и уложилась вся новая застройка Пешта: с двумя полукольцами бульваров на манер Парижа и Вены, с торжественным зданием Оперы, базиликой св. Иштвана, неоготическим зданием Парламента.
В Будапеште появились новые вокзалы, мосты и возведенный из металлоконструкций крытый рынок – как в Петербурге. И уж совсем родственниками смотрятся доходные дома, украшенные кариатидами, гирляндами, львиными мордами и танцующими младенцами.
Хроника благоустройства Будапешта выглядит калькой с того же процесса в Петербурге: с 1873 года на улицах появились электрические фонари, вскоре затем трамваи, заработал городской телефон.
Но главное – к юбилею в городе открылась подземная железная дорога Főldalatti, Фельдалатти – первая в континентальной Европе, вторая после Лондона. На современный взгляд – не столько транспортная система, сколько очаровательный аттракцион. Можно сделать вдох на «Октогоне», задержать дыхание и выдохнуть уже на «Улице Верешмарти» – так умилительно коротки расстояния между станциями.
Кстати, к первой линии будапештской подземки не имеет отношения слово «метро». До открытия парижского метрополитена, закрепившего за подземным транспортом это имя, оставалось еще четыре года, когда здешние дамы и господа, равно как и лавочники, рабочие и почтальоны, уже поехали под проспектом Андраши от Оперы до Городского парка. Точнее – до Площади Героев с монументом, строящимся в честь все того же тысячелетнего юбилея.
Будапештцы, как, впрочем, и венцы, и питерцы, и москвичи, и парижане, намеревались жить долго и счастливо, строили удобные, теплые, красивые дома в расчете на столь же долгую, мирную и счастливую жизнь детей и внуков. Они искренне надеялись разрешить в скором времени остававшиеся пока проблемы и утвердить на земле мир и процветание… Надеялись до самого 1914 года.
Гибель империй
На Первой мировой войне Россия и Венгрия воевали по разные стороны фронта, но ее финал стал трагичен для обоих.
Россия в 1917-м пережила социалистическую революцию, затем гражданскую войну. Венгрия по Трианонскому договору 1920-го потеряла две трети территории. Петербург утратил статус столицы России, когда в 1918 году правительство Ленина переехало в Москву. И, начиная с того же 1918 года, Будапешт стал столицей национального государства Венгрии, но навсегда расстался со статусом столицы имперской.
«Столица» – не более, чем слово, и как питерцев, так и будапештцев куда больше волновали будничные заботы: дрова, продовольственные карточки, расселение и уплотнение, потом – письма с фронта Второй мировой (опять же с противоположных его сторон), потом восстановление разрушенного города.
Ощущение утраты столичного статуса пришло позднее. Тогда и стало очевидно, что Петербург – «великий город с областной судьбой», не civitas, а действующая модель в натуральную величину... Будапештское самоопределение звучало еще более трагикомично: Венгрия – «самый веселый барак в соцлагере», а Будапешт, стало быть, его главная точка?
Оба города живут в тоске о былом величии. Петербург вернул себе имя, но вынужден, скрепя сердце, согласиться со званием только лишь «культурной столицы». Будапешт не хочет забыть о Трианонском договоре.
Столичный вопрос обоих городов уже принадлежит истории и вряд ли получит новый ответ. Но и другие «вечные темы» обеих стран перекликаются, неожиданно находя отражение в водах другой реки.
Так языковое одиночество Венгрии, не позволяющее миру по достоинству оценить ее литературу, не напоминает ли о религиозном одиночестве России? А муки русского выбора между Европой и Азией находят удивительно близкое соответствие в венгерской антитезе «Паннония–Хунния».
Двойственность столичного статуса Петербурга и Будапешта различна, но она есть, и накладывает на город на Неве и город на Дунае узнаваемый отпечаток, очевидный для внимательного наблюдателя. Как заметил филолог Омри Ронен, имевший опыт жизни и там, и там: «Я вижу много общего между Петербургом и Будапештом. Оба города невыразимо грустны».
В продолжение темы:
