В Будапеште навсегда остановился девятнадцатый век, прекрасная эпоха. А в Дьёре – восемнадцатый.
Это свойство многих маленьких венгерских городков: они не торопятся. История время от времени намекает венграм, что не стоит бежать впереди планеты всей. Страна не очень торопилась в капитализм в девятнадцатом веке, и в коммунизм в двадцатом. Оказалось – правильно.
Город Дьёр в центральной своей части сохранил не только планировку улиц и архитектуру составляющих их зданий, что само по себе не такая уж редкость, по крайней мере, в известных краях. Он еще и живет в ритме, не предполагающем обгоны, ускорения и виражи. Правильное слово: отстраненность. Отстраненность от гонки, от нервозности, даже от внешнего мира. Можно ходить по самому центру, в самые предрождественские дни, в третье воскресенье Адвента, в разгар ярмарки – и не встретить ни одного иностранца, не услышать ни слова не по-венгерски.
Пусть даже на самом деле все сложнее и разнообразнее, но рождественская ярмарка на главной площади – это ведь именно то, что город хочет сказать о себе, правда? Это автопортрет: я – такой, и таким я себе нравлюсь. Так меню ресторана на пешеходной улице, не обинуясь, высказывает национальные кулинарные пристрастия: супов – целая страница, мясных блюд – два разворота, салат 1 (один).
Что ж… Дьёру в самом себе явно нравятся узкие улочки с домами в два этажа, построенными при императрице Марии Терезии, а то и при отце ее, императоре Карле. Нравятся аккуратные балкончики-эркеры, устроенные посередине желтого или розового фасада, между белыми пилястрами под пышными (барокко как-никак) капителями, а то и на углу дома, особенно, если это дом на площади. Балкон от угла смотрит так, будто архитектор провел линию под углов сорок пять градусов, собираясь внутрь квадрата площади вписать второй квадрат – и на эту ось и посадил стену эркера. Балкончики эти опознавательными знаками Дьёра считаются, его изюминками.
А построено все было давненько. Есть все же особая прелесть, плохо знакомая жителям многоэтажных микрорайонов, – свернуть под арку соседнего дома, и оказаться в том самом восемнадцатом столетии. Восемнадцатый век опознается по непривычно низким окнам первого этажа: тротуары поднялись с тех пор. По высоким каменным наличникам над окнами и пологим линиям въездных арок. По каменным шарам или тумбам; в России их называли, оказывается, каретоотбойниками или колёсоотбойниками – если кучер не справится или лошади зашалят, и карета не впишется в арку, ее колесо наедет на тумбу и соскользнет обратно, не задев угол здания. Зданию тому лет триста стоять – его беречь надо.
Восемнадцатый век – не худшее здесь время. Территорию Венгрии из рук Османской империи только что, в конце предыдущего столетия, вырвали Габсбурги. И прибрали к своим рукам, естественно. Что, с одной стороны, было, конечно, обидно – независимости нет, как и не было. А с другой – выгодно. Габсбурги действительно тянули аграрную феодальную Венгрию вперед и вверх, к капитализму, в Новое время. Правда, когда они делали это слишком активно, слишком быстро и решительно, венгры сопротивлялись и тормозили этот процесс. Таким, слишком деятельным, оказался, на взгляд здешнего населения, Иосиф II, сын Марии Терезии, многими чертами напоминавший нашего Павла I, сына императрицы Екатерины. С его просвещенной точки зрения даже традиция непременной коронации Габсбургов – как законных хозяев венгерской земли – короной святого Иштвана выглядела не более чем дедовским предрассудком, совершенно не достойным внимания. Не стал короноваться. И вошел в венгерскую историю как «король в шляпе», «шляпный король». Вы к нам без почтения – тогда и мы к вам без почтения.
У стеклянных дверей кофейни – высокие, во всю арку, деревянные ставни. Даже не нужно уточнять их возраст по качеству краски или состоянию древесины. И так видно: все тот же восемнадцатый век. Так и стоят, сквозь три столетия. На глаз – вроде бы и нет никаких зарубок, но в памяти-то они есть: и недавняя, 1989 года, вполне бархатная революция, и совсем иная революция 1956 года, и Вторая мировая со всеми ее трагедиями и злодействами (в синагоге здешней теперь – галерея современного искусства), и катастрофа Трианона, и Первая мировая, и индустриализация времен дуализма, империи Австро-венгерской.
А двери, окна, улочки, и сам ритм жизни – времена Священной римской империи, времена Карла Габсбурга и дочери его, Марии Терезии.
Как раз с ней у Венгрии отношения сложились неожиданно хорошие. Поначалу, правда, венгерские дворяне засомневались, прилично ли возлагать корону святого Иштвана на женскую головку. Подумывали даже, не передать ли ее супругу императорской дочки, Францу Лотарингскому. Выход нашли в том, чтобы считать Марию Терезию не королевой, но королем Венгрии – дабы и порядок соблюсти, и традицию не нарушить.
Дальше, правда, пошли сплошные неприятности. Соседние короли, поначалу согласившиеся с Прагматической санкцией императора Карла, передававшего власть дочери (ну нет мальчиков, не получилось сыновей, что ж сделаешь), сочли старую империю в женских руках почти бесхозной, весьма соблазнительной и просто-ки намекающей, что не худо бы ее поделить им между собой. Не успела юная императрица привыкнуть к скипетру в своей руке, ан глядь – прусский король Фридрих Великий (предмет преклонения упомянутого Павла I) занял своими войсками Силезию и грозится уничтожить империю, над которой никогда не заходит солнце.
И тут Мария Терезия сделала правильный ход. Она отправилась в Венгрию, в Пресбург, где собиралось национальное собрание (сейчас этот город – Братислава в Словакии; помните катастрофу Трианона? это та самая история), оделась в траурный наряд, впрочем, ничуть не вредивший очарованию двадцатитрехлетней императрицы, и обратилась к дворянам со словами: «Ввергнутые в печаль и покинутые всеми, мы обращаемся к прославленным сословиям для защиты наших наследственных государств и самой Австрии. Судьба Венгрии, наша, а так же судьба наших детей зависит только от вас!»
Многое там еще было сказано, но еще важнее, как – лично юной и прекрасной императрицей, со слезами на глазах, с молением и восхищением во взоре… Могли ли не дрогнуть сердца венгерских магнатов? Императрица взывала «к издавна известной храбрости венгерцев», во множественном числе упоминала детей, которым предстоит в будущем стать королями и императорами Венгрии… Про детей стоит упомянуть отдельно. К тому времени Мария Терезия успела стать материю уже четырежды, причем две девочки уже умерли в раннем детстве. Всего же императрица, не прекращая воевать и не выпуская бразды правления, родит шестнадцать детей, шестерых похоронит, но двое станут императорами. Теперь же Мария Терезия имеет в виду сына Иосифа, которому нет и года. На всех последующих изображениях этой сцены императрица, взывающую к храбрым венгерцам, будут изображать с ребенком на руках – просто Мадонна с картины итальянского живописца! – хотя историки настаивают, что маленького Иосифа в тот день у нее на руках не было. Но правда искусства – она же выше правды жизни, верно? Венгерские дворяне – и те, кто стоял тогда перед юной Марией Терезией, и те, кто узнал о той исторической встрече в пересказе, - дорисовали мысленно младенца на руках у земной Мадонны, поскольку противиться ее вдохновляющей просьбе не смогли. И вскричали, взмахнув саблями, как описывают ее биографы: «И жизнь, мол, и кровь – за тебя, наша королева!» Устное же предание добавляет, что стоящие в задних рядах дворяне постарше и посолиднее тогда пробурчали себе в усы: «А денег не дадим…» Но врагов оттеснили, и империю спасли.
Так что отношения Венгрии и императрицы Марии Терезии сохранили этот привкус юного очарования и ответного энтузиазма. И – повторимся – времена ее были для страны не из худших.
То была эпоха Просвещения. И пусть сама Мария Терезия на вольномыслие Дидро, Вольтера, Монтескьё, Руссо и прочих энциклопедистов смотрела с большим подозрением и неодобрением (и примерно с таким же по силе осуждением – на вольности поведения Екатерины II, своей почти ровесницы и коллеги), но дух Нового времени был уже растворен в воздухе, Дышать – и не вдыхать, не впитывать идеи Просвещения не получалось ни у кого; менее всего – у ее собственного сына, будущего императора Иосифа II.
А Просвещение – это когда всё на свете полагается оценивать с точки зрения разума. Когда авторитет, хоть Аристотеля, хоть венценосного правителя, хоть Священного писания, признается лишь после холодной и острой критической проверки собственным рассудком. Когда устраивается ревизия христианской веры с целью вытряхнуть их нее пуль предрассудков, ошибок и просто глупостей, накопившихся на столетия. Когда наука превращается в реальную силу, нацеленную даже не столько на постижение Божьего замысла, сколько на улучшение условий существования на земле божьих творений, человечества.
Проникнувшись новыми идеями, сын Марии Терезии, став императором, запретит, например, хоронить покойников под полом церквей – поскольку традиция должна уступить требованию гигиены, связывающей регулярные опустошительные эпидемии как раз с вопросами санитарии… Для венгерских его подданных это новшество оказалось чересчур смелым, и в таких маленьких городках продолжали хоронить так, как заведено от века. В городке под названием Вац, например, во время ремонта церкви доминиканцев в 1994 году в подземных усыпальницах обнаружили мумифицированные останки 265 человек – в одеждах той эпохи, вполне сохранившихся в условиях склепа. Как выяснилось, горожане, презрев запрет императора, продолжали хоронить своих мертвецов именно так почти до середины следующего, девятнадцатого века, по-детски надеясь, что судьба убережет, а начальство не заметит.
Не справился сын Марии Терезии со своими подданными. Он хотел видеть в них взрослых людей, а они предпочитали быть детьми, «верными сынами». Вся суть эпохи Просвещения сформулирована Кантом в известной фразе, которую не грех и еще раз процитировать: «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения».
Урок Просвещения усваивается трудно. Быть взрослыми, то есть совершеннолетними, то есть достаточно мужественными для того, чтобы во всем полагаться на суждение собственного интеллекта, – сложно, тяжело, обременительно. С наскоку одолеть – не получается.
Может, потому город Дьёр так очевидно замер в восемнадцатом веке, что этот выход человека из состояния своего несовершеннолетия по большому счету, еще не состоялся? Во всяком случае, в том масштабе и с той мерой ответственности, которую имел в виде Кант?
Урок этот – из тех, на которые лучше потратить больше времени, чем пропустить. Лучше оказаться второгодником, чем прогульщиком. Иметь мужество пользоваться собственным умом – это и сейчас не наличное состояние, а задача, которую надо решить, вершина, к которой требуется подняться. Или хотя бы не обманывать себя. И если взрослость и совершеннолетие еще так и не наступили, пусть и вокруг будет все тот же восемнадцатый век – с домиками в два этажа под черепичными крышами, с бронзовыми статуями двухсотлетнего возраста, с лавочками старинных вещей.
Как в Дьёре.
Фото: Максим Гурбатов
Городок эпохи Просвещения // Сайт журнала GEO, 2015, декабрь http://www.geo.ru/puteshestviya/gorodok-epokhi-prosveshcheniya
И это при том, что между молодыми монархами было сильное обоюдное чувство. Даже хотели жениться, но родители обоих были против. В итоге многолетний роман по переписке, продолжившийся до смерти Марии-Терезии.
Кстати, в кабинете Старого Фрица висела картина с нимфой, изображенной по тогдашнему обыкновению. Поговаривали, что подарок Марии-Терезии изображал саму императрицу :)
Кони Ф., История Фридриха Великого, Спб, 1844 г.
А Кони больше любил описывать сражения Фридриха.
Скажем так: в адрес Дьера это даже комплимент и одобрение. Что не выучено - надо учить. Главное - не пропускать уроки, быть лучше второгодником, чем прогульщиком. Россия вот тот урок пропустила, когда с универсалиями разбирались (спор реалистов и номиналистов), и до сих пор уверена, что "добро" и "справедливость" - вещи реальные... Но тогда урок был пропущен по уважительной причине. А урок Просвещения как раз мы почти прогуляли, сделали вид, что уже взрослые, хотя на самом деле - несовершеннолетние...