и журнал НЛО. Выглядит это всегда весело.
Богданов тогда говорил о том, что в русской культуре нет любви к четким словесным дефинициям и доверия к разуму;
иной раз и вопрос-то простой, а навыков обсуждения не хватает из-за склонности к неформализируемым аргументам типа
«это по-нашему», «нутром чую», «голосую сердцем», «всей душой» – чем угодно, лишь бы не словами.
Я попросила его об интервью, и вот что получилось. Самое главное там – в конце.
Иллюзия взаимопонимания. Интервью с филологом Константином Богдановым
«Единство», «наше», «духовность» – в российской общественной речи полным-полно слов, которые бог весть что значат.
Мы никак не отвыкнем апеллировать к «искренности», «душе», чуять нутром и голосовать сердцем –
и все никак не научимся внятно проговаривать свои мысли словами.
О российской непривычке к диалогу говорил на недавних Банных чтениях журнала «Новое литературное обозрение»
филолог Константин Богданов. Вообще-то он интересуется самыми разными культурными явлениями –
вроде советской колыбельной или фольклорного образа денег; последняя же его книга носит и вовсе замечательное название
«О крокодилах в России».
— Можно понять исследователя, занимающегося приключениями слова «крокодил» в русском языке или
образом Ленина в советских детских книжках – это действительно любопытно.
— Зачем заниматься тем, что не вызывает любопытства? Тем более что иногда за мелочами открываются вещи,
небезразличные социальной жизни. Одна из таких мелочей – тиражирование эмоциональных понятий, которые,
с одной стороны, не подлежат обсуждению, а с другой – предопределяют разговоры о национальной идентичности
и национальных интересах.
— Инициаторы таких разговоров исходят из того, что все согласны, и обсуждать нечего.
— Думаю, мы должны обсуждать все, даже если результатом обсуждения станет понимание того,
как плохо мы понимаем друг друга. За иллюзию взаимопонимания мы платим дорого: так было в Германии,
так было при сталинизме, когда заведомая установка на то, что все якобы уже согласны друг с другом,
в конечном счете стала оправданием для всего остального.
— Чем объясняется это нежелание спорить и обсуждать?
— С одной стороны, это инерция истории, культуры, инерция, например, риторических практик.
Но есть и более печальные вещи. Сегодня все чаще говорят о воспроизведении в современной России
практики тоталитарного контроля советского времени. Я этого не вижу, а вижу совсем другое: то, что сегодня власть
в нашей стране уподобилась «закрытому акционерному обществу», ЗАО, в котором одни люди распределяют капитал,
другие допущены к распределению, а остальное население живет как получится.
При этом пропагандистски насаждается ситуация необсуждаемого социального согласия.
Так обосновываются понятия национального взаимопонимания или национального единства.
— Как тонко правящая партия выбрала для себя название: само по себе понятие «единство»
не несет оценочных характеристик – это не хорошо и не плохо. Но в народном сознании оно приобрело
положительную окраску. Почему наша культура так любит всякое единство
и так подозрительна ко всякому разнообразию?
— А потому что в условиях депривации, как говорят социологи, в условиях лишения или не полностью удовлетворенных потребностей,
единственное, что остается – это снова и снова апеллировать к ценностям взаимопонимания, интимности, душевного контакта.
Я живу в Германии – живу уже много лет – и часто слышу: «Ну вам там, конечно, скучно».
Даже не требуется, чтобы я сказал, что скучно – собеседник уверен заранее. Я питерец, я страшно люблю свой город,
и в Питере у меня есть работа, и в Германии есть работа, есть круг общения.
Но с точки зрения нашей культуры мне должно быть «скучно», потому что традиция связывает жизнь еще
и с ценностями интимного взаимопонимания. Вспомните все эти названия: партия «Единство»,
телеканал «Доверие», движение «Наши»… Что это?
— И что же это?
— Удачно заброшенные культурные концепты, которые вообще не предполагают какой бы то ни было рефлексии о том,
что они обозначают. Так же как в советское время – концепт народа, по отношению к которому очень легко было оказаться врагом,
потому что было непонятно, что такое «народ».
Я думаю, что традиции воспроизведения вот таких неопределенных, размазанных терминов работают
и на воспроизведение повторяющейся структуры общества.
— Не уходит ли это склонность к единству даже глубже, чем в историю – в российскую природу,
в ритм жизни, который не нами задан?
— Мы обычно противопоставляем Россию Западу. Но любой, кто там работал и жил, никогда не согласится с тем,
что Запад существует как Запад. Западов очень много – он разнообразен.
Разговор о единой России в известном смысле искусственно сконструирован. Между прочим, в XIX веке существовало
такое движение областничества в Сибири. Областники – а там был целый круг идеологов – пытались решить,
может ли Сибирь существовать вне центральной России. И они этот вопрос для себя решали положительно: может.
Хотя трудно говорить о сибирской культуре в противопоставлении к русской, они искали и находили аргументы
в пользу своего не столько даже политического, но именно социально-культурного сепаратизма: географическая обособленность,
особенности климата, и прочее, и прочее.
Это я к тому говорю, что даже и без сепаратистских умонастроений можно научиться смотреть на Россию
как на разнообразие земель и региональных культур. И тогда, может быть, мы признаем возможность федерального самоуправления,
что тоже будет совсем неплохо.
А с другой стороны – откажемся от привычного противопоставления «Запад – Россия».
Ведь такие термины, как «единство», «наши – не наши», бессмысленны именно потому,
что в основе их лежит представление о какой-то заведомой целостности, которая противопоставляет Россию всем остальным.
— Тогда откуда это стремление делить мир на «своих» и «чужих»?
— Из автократических форм правления в России. Из совершенно очевидной структуры властного контроля,
где есть подданные и есть властитель. Как говорил уже сегодня Михаил Ямпольский, усложняющееся общество
должно обсуждаться в гораздо более сложных терминах, чем мы привыкли.
А все разговоры о «наших – ваших», о «единстве» – это разговоры, которые заставляют общество
воспроизводить примитивизирующие формы социального объяснения.
Наше общество как было нетолерантным к чужому мнению, так и осталось. Причем мнение, как правило,
воспринимается чужим даже не за счет того, что сказано нечто, резко противостоящее исходной позиции.
— Отвергается не столько позиция оппонента, сколько само наличие оппонента?
— Да, и есть еще инерционные механизмы, воспроизводящие одни формы говорения и враждебные другим.
Риторика судебного или совещательного красноречия не привилась в русской культуре.
Всегда была форма торжественного красноречия, но разница между красноречием торжественным и судебным в том
и заключается, что торжественное красноречие не нуждается в оппоненте.
Это монолог.
И я могу понять моду на Бахтина в 70-е годы: в ситуации властного монолога разговор о ценностях диалога особенно нужен.
Интеллектуальная жизнь, по моему убеждению, вообще непредставима вне диалога, но, к сожалению,
многие из тех, кто претендует слыть интеллектуалами в России, к диалогу совсем не готовы… Зато монолог – их стихия.
— Нежелание услышать другого не связано ли со стремлением соотносить свои позиции прежде всего
с некими высшими истинами?
— Именно это я и хочу сказать. Все общества, как мне кажется, разделяются на две категории:
те, где в центре внимания – человек, и те, где в центре внимания – некая социальная и идеологическая абстракция:
Родина, истина, справедливость. В нашем обществе тяга к абстракциям не преодолена до сих пор.
Человек остается на периферии социального внимания, потому что есть – якобы есть – более важные вещи.
А более важных вещей на самом деле нет. Их просто нет.
Иллюзия взаимопонимания.
Интервью с филологом Константином Богдановым // Культпоход, 2009, № 5. – стр. 54-55.