Если в Британском музее из залов классической истории искусства свернуть в сторону,
то можно увидеть нечто не менее любопытное, чем ассирийские рельефы с бородатыми воинами
и скульптуры богов Эллады с афинского Акрополя. Например, роскошную, сияющую как воды озера Чад
на закате королевскую мантию, красную с серебром. Сделана она в Африке из разрезанных
и скрепленных проволочными кольцами алюминиевых банок из-под консервов и кока-колы.
Или трон, замечательный тем, что собран он из автоматов Калашникова.
Он тоже африканский, сделан в Мозамбике. Тут требуется перенастроить внутреннюю эстетическую оптику:
смотреть с одним и тем же чувством на античную скульптуру («идеальное воплощение красоты человеческого тела…
вершина и эталон мирового искусства… выражение гуманизма европейской культуры…»)
и на эти изделия – не получается, и присутствие их на равных правах в одном и том же музее требует объяснения.
Вот первое: возможно, это – всего лишь курьез, занимательный, но не имеющий собственной ценности
пример унивесализма европейской цивилизации, проникающей куда угодно и гарантированно настигающей любого хомо сапиенса,
хоть в городских джунглях, хоть в африканских. И то – художественные качества банки кока-колы неоспоримы:
чистый красный цвет, изящный логотип. Отсюда недалеко до вывода о том, что красота абсолютна,
и африканец, увидевший ее в консервной банке, увидит и в Венере Милосской, и в аристотелевой логике,
и в Нагорной проповеди, и в Декларации прав человека и гражданина.
В Библии есть сцена, когда Аврам и Лот решают не спорить между собой из-за пастбищ:
«не вся ли земля пред тобою? отделись же от меня: если ты налево, то я направо; а если ты направо,
то я налево», после чего расходятся в разные стороны, чтобы уже никогда не встретиться,
самостоятельно вырабатывать этику и законодательство, без оглядки друг на друга сочинять себе мифологию,
и эстетику с экономикой творить тоже по отдельности.
Ситуация, теперь нереальная. Все связаны со всеми, земля повсюду кем-нибудь да занята
и отделиться невозможно – некуда. Мир замкнулся, сказанное в Японии слышно в Америке,
и можно не спрашивать, по ком звонит колокол и о ком пишет Фейсбук – все о тебе.
И вот уже раздавленная банка из-под кока-колы лежит не на асфальте Нью-Йорка,
а на сухой земле саванны. А кто, как, с какими целями и каким именно образом использует
в Африке изделие ижевского оружейника – это уже тема не для легкомысленного эссе по итогам
прогулки в Британский музей.
Надо ли понимать так, что экспонирование этих артефактов есть утверждение единства человеческой цивилизации?
Или же это просто любопытные штуковины из разряда карго-культа? История такая.
Во время Второй мировой войны на островах Меланезии американцы устроили военные базы,
чем потрясли воображение и быт местных жителей. Консервы, вкусная кока-кола, фабричная одежда,
палатки, не говоря уж об оружии и разнообразных упаковках, произвели на островитян незабываемое впечатление.
Дары небес воистину приходили с неба, поскольку завозились самолетами или сбрасывались на парашютах.
Называлось все это английским словом cargo – груз. Но война кончилась, базы были ликвидированы,
и поток подарков иссяк. Чтобы снова приманить к островам самолеты с благословенным грузом,
местные жители начали делать то же, что делали военные: принялись строить взлетно-посадочных полосы,
самолеты и радиовышки из пальм и соломы, маршировать с ветками вместо винтовок,
писать на своих телах буквы USA и надевать вырезанные из дерева наушники.
Но самолеты больше не прилетали…
Мораль: общество, стоящее на ступень ниже, не способно адекватно воспринять произведения культуры более высокой,
даже если честно пытается их копировать. Мысль полезная, позволяющая иногда в новом свете увидеть
и самих себя. Вот желтые ребристые вставки в московские тротуары, на которых спотыкаются дети
и поскальзываются велосипедисты – тоже пример карго-культа своего рода:
повторение внешних форм без заглядывания в их содержание.
Но, похоже, британские музейщики имели в виду что-то иное.
Как кока-кола, так и автоматы Калашникова чаще встречаются все же на пространстве Первого и Второго миров;
по крайней мере, в них и для них задумывались.
Однако, кажется, никому из современных художников не приходило в голову отнестись к ним как
к материалу для произведений искусства.
А если приходила, то не была реализована, а если и бывала реализована,
то как видно, не вызвала интереса у Британского музея.
Точно так же собрать трон из Калашниковых – это для нашей культуры слишком просто.
«Армия – основа власти», «На штыки можно опираться, но сидеть на них нельзя» –
все это слишком затертые метафоры, чтобы извлечь из них нечто художественно свежее.
Нужен взгляд со стороны.
Например, африканский. То есть художник из Мозамбика – это своего рода ребенок,
для которого всякая метафора – новость, любая загадка загадывается и разгадывается в первый раз.
Вот и мысль, что власть держится на оружии, в его исполнении получается такой живой и непосредственной,
какой никогда не создать художнику, успевшему познакомиться с Гоббсом и Макиавелли.
Тогда музей – этакий Корней Чуковский, собирающий в книжку «От двух до пяти» детские высказывания;
и в том и в другом случае «неправильность» оборачивается оригинальностью.
Как в детских словах, записанных Чуковским, во всех этих «Я мамина и больше никовойная»,
«улиционер» и «всколькером», так и в африканском антивоенном артефакте есть свежесть мысли
и дерзость высказывания, закрытая для взрослого человека и взрослой культуры.
Европейскому художнику еще и потому не сделать подобное, что он худо-бедно представляет себе,
как долог был путь, приведший к конструкции автомата: что-то там про порох, мушкеты и прочие аркебузы.
Для него это – техника, для африканца – чудо, как те самолеты, которые возникают из ниоткуда,
из синего неба, и приносят много удивительных, прекрасных и волшебных вещей.
Причем чудо действующее, в любой момент самым убедительным образом, смертью врага,
собственную действенность доказывающее.
Так что этот трон из автоматов и этот занавес из кока-кольных банок – это тот взгляд на нас,
который нам самим уже не доступен. Староваты. Художник из Мозамбика говорит то,
что в приличном обществе уже повторять неловко: да, власть – это ни что иное как насилие, да-да,
конечно, знаем...
Мы деликатно называем войны то «национально-освободительным движением», то «миротворческой
операцией», то «мерами по обеспечению территориальной целостности» и расходуем на нее больше,
чем на образование (в Мозамбике, если верить аннотации из музея, наоборот).
Художник поступает честнее: собирает объект из орудий убийства и называет его «Престол оружия»,
Throne of weapons. Сделанный в России автомат Калашникова, вдоволь настрелявшись в Африке,
в виде художественного произведения с внятной идеей и очевидным содержанием возвращается
в европейскую культурную среду. И видеть его здесь, почти по соседству со скульптурами
Парфенона – жутко.
Потому что то, что вы при этом чувствуете, никак не получается описать такими словами,
как «эстетическое удовольствие» и «гордость достижениями человечества».
Приходит думать уже не только о прекрасном…
Вот для этого, собственно, и нужен музей.
Throne of weapons
Made by Kester, Maputo, Mozambique, 2001
http://www.britishmuseum.org/pdf/throne.pdf
Фото Максим Гурбатов
Сайт журнала GEO