Двор номер двести просто обязан был быть краше прочих, предыдущих, уже увиденных, рассмотренных. И Будапешт не подвел.
Двор номер двести оказался элегантным, нарядным, кокетливым. Мало того, что над дверями витраж, так ещё и стены у лестницы голубой кафельной плиткой выложены, и синие стекла витража отражаются в них, вперемешку с открытыми по случаю майского солнца оконными рамами.
Стекла в окнах – жёлтые, рифленые, полупрозрачные. Рамы – жёлто-охристые, цвета тёмной перезревшей груши.
Во дворе – арки на столбах, забывших слово «капитель», зато украшенные белыми лепными кружевами, вызвавшими из памяти слово «подзор» и заодно бабушкину кровать с этим самым подзором и торчком стоящими двумя подушками: симметрично, под углом друг к другу, как открытые створки окон, под белыми тюлевыми накидками. В окне над дверями здесь, слева от арки – как такая тюлевая занавеска, с цветами.
Над окнами во дворе номер двести – жёлтые опять же… накидочки? Термины просятся не архитектурные, а рукодельные; что-то про вышивку, про скатёрки-салфеточки.
Красоты дворика дому хватило бы с избытком, но этого мало, и вся красота ещё и отражается в голубом кафеле стен.
Но мало того: в голубом кафеле отражаются ещё и кованые перила (о них – особый разговор!), а сами плитки внезапно вставками с красными цветками о четырёх лепестках. Вот такими:
И, как всегда в Будапеште – потому-то всем и хорошо в этом городе, и уютно – дом похож на сад. Это всё же довольно своеобразная имперская столица: совсем без имперской воинственности. Это в Вене на каждом шагу бронзовые полководцы на конях, это в Петербурге греко-римская воинственность, здесь же – сплошная радость земледельца. Постоянный мотив, от портиков солидных домов на проспекте Андраши и до галерей во внутреннем дворике Ференцвароша, от ваз в вестибюле Оперы до обрамления дверей базилики святого Иштвана, всюду – виноград и яблоки, подсолнухи и снопы, гуси (у которых ПЕЧЕНЬ!) и рога изобилия, петухи и свинки, и снова цветы и яблоки… Если здание – не Опера и не жильё, а банк – тогда пчёлы.
Чем не колосья в поле? Живописца, создавшего бы полотно-архетип масштаба шишкинской «Ржи» в Венгрии, вроде бы нет. Может быть, потому что не надо? Нет надобности ставить картинку на обложку «Родной речи», выглянул в окно в столице – и вот: «поле-е-е, венгерское по-о-о-ле…».
Это уже перила лестницы; те, что отражаются, удваиваясь, в голубом, как небо, кафеле стены. И снова что-то растёт, произрастает, расцветает, колосится и плодоносит.
На полу… На полу тоже то ли цветы, то ли фрукты.
Ну, про то, что в таких дворах белья сушиться над головой не будет, что соседки не станут перекрикиваться из окна в окно, что телевизор орать не будет… Это само собой. Об этом я уже не раз тут говорила. И не раз убеждалась, проскользнув за почтальоном в незнакомый двор: осыпавшаяся полвека тому назад штукатурка – может быть, следы от пуль – вполне, печальные утраты – сколько угодно. Но всё равно: тишина, достоинство, такт.
«Мой дом – моя крепость», говорить? Нехитрое это дело, когда дом – «мой». Сложнее, когда он «наш». «Мы» бывают разные. Но каждый будапештский дом с внутренним двором – наглядный обнадёживающий пример: жизнь в сообществе – возможна. Ну вот сколько в этом доме народу живет? И все как-то договариваются между собой, как-то присутствие друг друга учитывают… Денег не всегда хватает, это да. Вон, с изнанки галереи штукатурка осыпается, увы.
Зато лестница!
Зато витраж!
А это выход на улицу. Подъезд, то есть…
Двор номер двести – правильный двор оказался. Настоящий будапештский. Это он здесь, в моём журнале, номер двести – двухсотый не просто увиденный, а увиденный, сфотографированный, в реестре будапештских двориков учтенный, в журнале по тегу «Коллекция двориков» и на Дзене опубликованный. А сколько их таких ещё в Будапеште… И не сосчитать!
Ráday utca, 26