Чем не нравятся дворы Будапешта людям, увидевшим их впервые?
Для начала отодвинем в сторону ту мысль, что есть люди, именно что и получающие удовольствие от того, чтобы сказать: «Фу, как тут плохо; мы такое не любим, нам такое не нравится, нас такое раздражает и бесит, фу» – и углы губ вниз, как на картинках Васи Ложкина.
Речь не о них.
Будапештские дворы – штуку хитрая, многосторонняя, и есть в них то, что очаровывает, и то, что вводит если не в недоумение, то уж в некоторую задумчивость.
Прежде всего – тишина. Когда зашедшие с шумного проспекта путешественники обнаруживают, что во дворике – тихо, и слышно только, как ложечка о край чашки позвякивает в квартире слева или поворачивается ключ в замке в квартире справа… Это да, это производит впечатление. А когда я шиплю «Тише!» на попытку это самое впечатление выразить, и становится понятно, что обычным голосом говорить-то не стоит, вон уже на третьем этаже занавеска колыхнулась – на нас посмотрели? Вот тут уже возникает некоторая заминка.
Дворик – место хранения тишины. Это его главная функция. Но тишина эта собрана из двух составляющих. Конструкция дома, отрезающая двор от улицы, отрезает его и от уличного шума – тут спасибо архитекторам и строителям XIX века: улицы действительно не слышно. При этом сам двор – колодец, усиливающий всякий звук, и слово, сказанное внизу, слышно на любом этаже. Это что – молчать? Окна и двери выходят на балконы-галереи («ганги»), многие настежь открыты, поскольку лето. Это что же, и дома молчать? И музыку не…? И телевизор? «Вечер, – говорю, – рабочий день закончился, все дома. И тишина. Дети из школы давно пришли. И – тишина».
«Кстати, – спрашивают путешественники, – а дети-то где?» Ну, во всяком случае, не во дворе. И значит, общее для всех, наверное, детское воспоминание, когда мама кричит в форточку «Аня, Таня, Марина, домо-о-ой!» (в моём случае в форточку выставлялся рыжий плюшевый тигр по имени Петрик) – оно никак не про Будапешт. И встречный, снизу вверх, крик «А Вовка выйдет?» – тоже не отсюда. Хм.
Иногда будапештский дворик лучше меня сам всё объясняет без слов. Стоим, задрав головы рассматриваем кружева кованых перил, а во дворике, внизу, отдыхают ремонтники – перерыв у них, видимо. Один молча греется на солнышке, второй, молодой парень, случает музыку – крепко прижав айфон к уху. Звуки, просачивающиеся во внешнее пространство между айфоном и ухом – не громче шелеста листьев.
И эти галереи, балконы, ганги. Идёт по ним человек, и каждый сосед видит: когда пришёл, с кем пришёл, что принёс, что вынес. И когда этот, с которым он пришёл, обратно ушёл, – тоже все в курсе. «Ну, нет, – говорят путешественники, – это нам не подходит!»
Если удается подняться на галереи, становится видна ещё одна сторона пештской дворовой жизни. Галереи – пустые. Коврики перед дверями. Цветы в горшках. Максимум – столик в углу, на две чашечки кофе или одну пепельницу. И – в норме – больше ничего. Вывешенный на перила коврик – уже нарушение, требующее если не оправдания, то объяснения: коврик вывесили ненадолго, пока уборка в доме. Или ремонт. Или это арендаторы, иностранцы, пока не уяснившие правила жизни. Или в район мы забрели совсем уж, скажем так, неоченьвысококультурный. Но чтоб лыжи-тумбочки-коробки… Вон у соседа (пишу и за окно поглядываю), как раз сейчас тумбочки-коробки-мешки и вынесенная из квартиры чугунная ванна – так это ремонт у человека, дело временное. Закончит – уберёт. А так просто тумбочку лишнюю на балкон не вынести? – Нет.
О том, чтобы развесить бельё над двориком, речь и вовсе не идёт: не Италия.
И становится понятно, что красота-прохлада-тишина-безопасность будапештского дворика оплачены мощной самодисциплиной, основаны на серьезной системе самоограничений.
Громко включить музыку – нельзя, бельё развесить, как мне удобно, – нельзя, детей во двор играть выпустить, чтобы приглядывать из окна, – нельзя, соседке через двор в окно крикнуть, на кофе позвать – нельзя. Чего не хватишься, ничего нельзя. И не потому, что кто-то придёт и накажет, а вот просто нельзя… Пока подбирала слова, вспомнила, как Пётр Вайль описывал свои ощущения от японского порядка жизни: «Никто не осудит – корректность безупречная, – но есть ощущение, что окружающие умрут, если двинешься на красный свет. Даже не от стыда или страха за тебя, а просто перед лицом не имеющего названия ужаса». Будапешт – не Токио, и окружающие не умрут. Но выразительно посмотрят. Если надо – и скажут.
Да, впрочем, сам порядок жизни, «сила вещей», приведёт к тому, что жить будешь так, как принято здесь. Как диктует – молча, но очень убедительно – пространство двора и архитектура дома. И привыкнешь на собственной кухне разговаривать вполголоса. И герань на подоконнике разведёшь, красную.
И вот тут-то перед путешественниками, заглянувшими в будапештский двор, и встаёт вопрос: а хотел бы я так жить? В тишине-красоте и самоограничении-самодисциплине?
Ответы бывают разные.
