Двор – ячейка общества
Будапештские дворы не видны с улицы. У туриста, идущего по городу, может даже создаться впечатление, что здесь совсем нет зелени: сплошь фасады и фасады, камень и камень. Так вот, зелень – внутри. С улицы в здание ведет парадная дверь. За ней – внутренний дворик.
Там будет и дерево, и цветы, и целая лужайка иногда. Можно представить петербургский двор-колодец, перенесенный в климат, где двести тридцать солнечных дней в году, а не шестьдесят два – получился двор будапештский.
А вдоль стен домов, обрамляющих двор, на каждом этаже – галереи с чугунными перилами. И, поднявшись по внутренней лестнице на нужный этаж, человек идет дальше к своей квартире по такой галерее. Мимо всех соседских окон, открытых настежь по случаю одного из этих двухсот тридцати солнечных дней. И все видят его. И он видит соседскую жизнь или, по крайней мере, ее кусочек.
И весь внутренний дворик тоже перед ним как на ладони: с чьим-то пристегнутым к ограде велосипедом, с игрушечной машинкой, оставленной мальчиком с третьего этажа, с розовым кустом, который как раз сейчас поливает соседка сверху («Добрый день, целую ручки!»). И пока он идет по галерее, зададимся вопросом: а что значит наличие такого двора для социального функционирования города?
Ответ: очень и очень многое, и прежде всего как сила, противостоящая «разрухе в головах». Двор становится средним, сцепляющим звеном между понятиями «мое» и «общее». «Мое» – это квартира, моя собственность, мой дом, где живет моя семья. «Общее» – это город за пределами двора, это улицы и площади, на содержание которых я, конечно, плачу налоги, но заботится-то о них мэрия. А вот двор – это «наше», принадлежащее «нам», причем этих «нас» я всех знаю в лицо…
Дворик превращает квартирохозяев или квартиросъемщиков (напомним, изначально-то дома – доходные) в сообщество, в комьюнити, члены которого совершенно точно знают, какие у них по отношению друг другу права и обязанности.
Компания пьяной молодежи, орущей песни за полночь, в таком дворике невозможна по психологическим причинам: недопустимость подобного поведения была объяснена каждому еще в младенчестве, а тем, кто этого не понял, всегда смогут объяснить жители, наблюдающие за жизнью дворика с этих четырех или пяти ярусов галерей.
Скопище автомобилей в таком дворике невозможно по причинам архитектурным: въезд транспорта внутрь двора не предусмотрен; туда ведет лишь обычная, «человеческих» размеров, дверь.
Такая структура городского жилья сложилась в Европе в XIX веке, когда капитализм породил саму идею доходных, коллективных, домов, а городское население оказалось достаточно платежеспособно, чтобы аренду квартир в этих домах оплачивать. Но архитектурная идея породила социальное следствие, и уже это социальное устройство оказалось настолько устойчивым и живучим, что пережило и крах империи, и социальные эксперименты ХХ века, и две мировые войны, и «гуляш-коммунизм», и этого коммунизма ликвидацию. Дома в центральных районах Пешта и сейчас очень высоко котируются на рынке недвижимости, они и сейчас «в моде», особенно те, что сохранились в приличном виде.
А сохранность их тоже, в свою очередь, обусловлена прочностью выраженной в них социальной идеи: менять в устройстве этих домов не хотелось ничего и никому: ни капиталистам, ни коммунистам. Текущий ремонт плюс проведение газа и устройство канализации и лифтов, если их не было предусмотрено году так в 1896-м – вот и все изменения. И потому в этих будапештских дворах достаточно всего того, что состарилось, обветшало, что жаждет покраски или ремонта, но очень мало того, что было бы намеренно, со зла, сломано и испорчено.
И потому же эти дворы и жизнь вокруг них практически не нуждаются в руководстве сверху, в «начальстве»: вот нет в Будапеште закона, запрещающего вещать белье поперек двориков на неаполитанский манер – но и веревок с бельем нет. Не принято – самим духом и порядком жизни в таком дворике запрещено, и все, согласившись, запрет соблюдают.
Болезни роста
Мысль Вячеслава Глазычева, частично процитированная в начале разговора, продолжалась так: «…в России не было и нет городов, если под городом понимать прежде всего социальную организованность граждан».
Пример с Будапештом позволяет лучше понять, о какой социальной организованности идет речь. Фокус в том, что как раз буржуазная эпоха поставила перед обитателями городов задачу, с которой прежде более или менее успешно справлялись церковь и монарх, а также, говоря словами пушкинских времен, «сила вещей».
В XVIII–XIX веках могущество церкви заметно истончилось, королевскую власть потеснили парламенты, а из того, что составляло «силу вещей», исчезли чума, голод и страх перед концом света. На смену им пришли «покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения», – как справедливо замечено Марксом.
В этой новой ситуации города росли такими темпами, что ни церковь, ни монарх управляться с ними уже не могли.
И города – вот тема, так катастрофически мало изученная! – сумели выработать собственную способность к самоорганизации. Процесс это происходил сложно и часто болезненно – тот же Лондон XIX века давал богатейший материал для грустных рисунков Доре и критических заметок Энгельса. Но это и не удивительно: население Лондона за век выросло в шесть раз – как тут без бед и трагедий?
Население Будапешта только за полвека с момента создания Австро-Венгрии до начала войны утроилось (с 270 тыс. до 880 тыс. или более 1 млн., если считать пригороды).
А что в России? Как и европейские, российские города в это время тоже росли очень быстро. Как и в Париже, в Москве проводили канализацию и устраивали электрическое освещение. Как и в Будапеште, в Петербурге, на Васильевском острове, на Невском проспекте, на Литейном, на набережных Мойки и Фонтанки строились замкнутые кварталы доходных домов «под жильцов». И везде входили в противоречие экономические интересы домовладельцев, пытающихся максимально уплотнить населенность дома и выжать из него всю возможную прибыль, и интересы жильцов, нуждающихся в свете, воздухе и пространстве.
В Будапеште, как видим, конфликт этот постепенно разрешился. Петербургу и Москве времени на это не хватило.
Соблазн Афинской хартии
Главное отличие большинства российских городов от европейских кроется не в степени чистоты улиц и не в ассортименте архитектурных стилей. Главное – структура города. Там, где в Москве и Питере, не говоря уж Новосибирске или Архангельске – пространство, в котором располагаются отдельно стоящие здания, в европейских городах – сплошная застройка, прерываемая линиями улиц.
Здесь – тело города, там – пространство с вкраплениями тел. То, что в одном случае фон, в другом – рисунок на фоне, и наоборот. Откуда взялись эти «свободно расположенные в пространстве» дома, понятно. Таково было центральное положение Афинской хартии, градостроительного манифеста, составленного Ле Корбюзье и принятого конгрессом CIAM в Афинах в 1933 году. Понятно в целом, и почему этот принцип стал не то что главенствующим, а единственным на территории всего Советского Союза: противостоять ему было некому.
Развитие буржуазного общества и капитализма в России было прервано в 1917 году – для архитектуры и градостроительства это означало разрушение системы, связывающей заказчика, архитектора, строителя и жителя дома. Заказчика-индивидуума вытеснило государство, архитекторы растворились в проектных институтах, домовладельцы исчезли как класс, а все городское население страны оказалось в роли квартиросъемщиков.
Застройка городского пространства отдельно стоящими домами, ставшая в стране повсеместной, ликвидировала функциональное и эстетическое различие парадного и заднего фасада жилого дома, отменила дворы и, что самое главное, сделала невозможным это дворовое комьюнити, о котором шла речь на примере городского устройства Будапешта. Двор перестал быть местом, где наводятся мосты между «моим» и «общим», перестал служить вместилищем обозримого человеческого сообщества, объединенного правами и обязанностями, перестал воспитывать человека как члена этого сообщества – сообщества двора, района, города, страны…
Россия не стала страной буржуазной – и точно так же не стала страной городской.
Поэтому мы и ездим в Европу, и гуляем в удовольствием по улицам европейских городов, что в них буржуазная суть города успела реализоваться полностью, и город смог стать организмом живым и самоорганизующимся – и уже только поэтому, как следствие, как результат, как заслуженная трудами награда – красивым, безопасным, гостеприимным и удобным для жизни.
Фото: http://www.fortepan.hu/
«Знание – сила», 2013, №4 www.znanie-sila.su/
