Прочитала повесть Ференца Шанты «Двадцать часов». Да, действие занимает меньше суток, но двадцать часов – это время расследования/вспоминания того, что случилось раньше, и заняло куда больше времени. Где случилось? В венгерской деревне. Когда? А с этим уже сложнее… Понятно, что после Второй мировой войны (о которой практически не вспоминают) и до 1963 года, когда повесть была написана. Точные даты отсутствуют: «в ту ночь», «тогда». 1956? Видимо, да, и венгерская википедия считает так, но в тексте дат нет. Когда? Да когда угодно. Как избиение младенцев солдатами царя Ирода – в голландской деревне XVI века. Только солдаты, как из текста следует, – свои же, деревенские.
Да неужто же всем бежать отсюда? Я сказал ему тогда: здесь мне судьбою жить назначено, здесь я родился, так где же, как не здесь, мое место?! Тут и останусь, и ничто не вывернет отсюда мои корни – ни то, что было, ни то, что будет.
Когда мы тут, в девятнадцатом, директорию создавали, не было у нас нигде никакого знакомства, никогошеньки не было в целом свете!.. но зато врагов хватало. И среди господ, и среди нашего брата. Всякие были. У бедноты ведь больше всего врагов как раз тогда объявляется, когда она судьбу свою в собственные руки взять хочет. А уж когда беднота и вправду завладеет ею – тут надо смотреть в оба, чтоб, значит, в руках её удержать, судьбу-то! И чем больше власти в руках, тем это опасней! Таков уж, видно, закон! Таким он был, да таким и остался!
Директория – местный революционный исполнительный орган во время пролетарской диктатуры в Венгрии (март-июль 1919 г.).
Ну, он и говорит, собирайтесь, мол, все – и я, значит, и жена, и детишки. Он, мол, знает одно местечко, где нас сам господь бог не сыщет, там и отсидимся. Ну, думаю, и этот, похоже, спятил! Не ведает, что говорит… А он знай свое твердит: партийный секретарь из области приказ, дескать, дал по телефону, чтоб все бежали, куда глаза глядят, спасались, кто как может, и уже все ушли, так чтоб, значит, и я торопился. А он затем и прибежал, чтоб сказать мне: укромное местечко найдется, главное – не мешкать. А секретаря из области уж и след простыл, укатил на машине бог весть куда.
Ошиблись мы, крепко ошиблись в тот час, когда, выкарабкавшись из беды, оружие в руках ещё держали, а они все были тише воды, ниже травы…. Кто б тогда, к черту, спрашивал, кого застрелили да почему? Вот тогда и надо было расправиться с ними со всеми. Ну, а теперь уж – тот специалист, и этот специалист, на него и смотреть-то косо не моги, иначе тебе башку свернут, а не ему…
И вот что я вам скажу: кто не стоял против брата своего лицом к лицу, да так, чтобы винтовка здесь и винтовка там, тому я навряд ли объяснить сумею, что это такое! Не раз приходилось мне стоять против них, против своих же, но всякий раз ради их пользы, ни для чего другого. И когда землю делили, сколько их было против меня, и когда обязательное обучение в государственных школах вводили, и когда кооператив учреждали, - много было всего. Чтоб к знахарям не ходили, чтоб к докторам обращались, чтоб сыновей из школ не забирали, дальше учили, потому что теперь из них господ не делают… И так во всем, без конца, один бог тому свидетель!.. И это тоже была не шутка! Если все вместе собрать, оно, пожалуй, и сравняется с одной такой ночью. И все-таки то было совсем другое! В ту ночь ведь почти и слова никто не сказал. Тихо было – и у них тихо, там, под окнами, и я тихо стоял… а винтовка Анти Барлога – она только точку поставила на тишине этой…
Словом – пришли они! Я услышал: идут! Со дня на день ждал их. А тут – словно бы по книге прочитал: сегодня! И правда…
Поначалу голос услышал, и сразу же собака забрехала. Сперва-то она просто так полаяла, а потом, слышу, побежала на голос, да тут же и смолкла. Они шли, я слышал, но собака уже не лаяла! Молчала! Никогда я никого в жизни своей не боялся, даже бога самого. Но как услышал, что они идут, а собака даже не лает на них, так рука моя и замерла… только, было, поднялась, да тут же и застыла, словно парализованная. Собака-то уже старая была, лет двадцать прожила у меня, - всех знала, кого я знал, и кого я любил, к тому всегда ластилась. Особенно к батраку, к крестьянину, кого узнавала по запаху, ещё когда щенком была… И вот – она не лаяла…
Ведь сколько уж было революций, а расхлебывать всякий раз крестьянину приходилось! Нахлебались вдосталь! Хоть и не мы сами, не на своей шкуре испытали, но помнить помним, память-то обо всем этом живет в народе. От одного к другому переходит, как сказка или там песня. Так что всякий знает: кто в этакие времена вперед забегает да самое трудное на себя берет, того или сожгут заживо, или голову снесут, или застрелят, как в девятнадцатом году, после коммуны! Мужик – он памятливый, потому и не спешит выбираться из лачуги своей, даже когда великое дело делается.
А кто человека сделал из сына твоего? Врач из него вышел или голь перекатная, прислужник господский?! И не он ли построил дом себе - или в хлеву, в сарае живет, как жил ты сам со мной вместе, потому что то и был хлев, да и для хлева-то, для скота, не годился?! А кто выстрадал все это, как не отец твой, не дед, как и другие бедняки во все века! Но вспомни-ка и то, что я говорил тебе в свое время: не прячься, не отходи в сторону, не допусти, чтобы другие взяли в свои руки революцию! […] и все-таки даже при всем этом твоей стала эта страна! Поголодал ты ради этого, забрали у тебя и муку, и пшеницу, и картошку твою, все сусеки выскребли, но сын твой учился бесплатно! Врачом стал бесплатно! Лекарства ты получал бесплатно! Из бараков батрацких выбрался! Так кого ж ты тогда к стенке поставил?.. Будь же проклята рука твоя, что ружье на меня подняла… […] А на него ты поднял руку? На милостивого господина своего? В него стрелял ты, когда он жизнь твою крал у тебя, да не затем, чтобы на это дом тебе, завод, школу построить, чтоб детям твоим лучше жилось, а затем, чтобы прихотям своим потакать, шлюху содержать, кучера, карету, замок свой… Ну так становись же передо мной! Пришел час и мне с тобой рассчитаться.
Перевод Е. Малыхиной
Венгерский оригинал последнего фрагмента:
„ Hát ki csinált embert a te gyerekedből? Orvos lett a fiadból vagy földönfutó, urak cselédje?! Házat épített-e, vagy ólban, pajtában lakik-e, mint magad laktál énvélem együtt, mert az volt az, még ólnak sem jó, baromnak sem! Ki szenvedte ki az árát, ha nem a te apád meg annak az apja meg mind-mind a szegénységnek az embere a sok történelemben! De emlékezzél csak, amikor mondtam néked: Ne bújj el, ne álljál félre, ne engedd, hogy más vegye a kezébe a te forradalmadat! […] S még ekképpen is a tied lett ez az ország! Megéheztél érette, liszted, búzád, krumplidat vitték, padlásodat seperték – de a fiad, az ingyért tanult! Orvost ingyért kaptál! Patikát ingyért kaptál! A cselédházból kiköltöztél! Hát akkor kit állítanál a falhoz?… Az úristenit a kezednek, amelyik puskát fog énrám… […] Arra emeltél-e fegyvert? Az uraságra? Arra lőttél-e, amikor az életedet lopta tőled, s nem hogy házat, gyárat, iskolát építsen belőle, hogy a gyerekednek jobb legyen, hanem a maga passziójára, kurvát, kocsist, hintót, palotát hogy tartson!… Hát így állj szembe vélem! Ez most az én számadásom! ”
– Igazgató Jóska mondta Balogh Antinak a XVIII. fejezetben
Илл.: кадры из фильма Húsz óra (1965) и фотографии венгерских деревень (1947-1961) из http://www.fortepan.hu/.
