Дворец графа Венкхайма месяц тому назад уже присутствовал в этом журнале, а тут, благодаря коллеге Людмиле Веконь, удалось походить по его залам.
Дворец внутри чрезвычайно красив, и им можно долго любоваться: орнаментами потолков – золото на белом, хрустальными люстрами, изящными (декоративными, оказалось) печками.
Любоваться – занятие бодрящее; для того красота и существует.
Полтора десятка картинок далее – именно для того, чтобы любоваться.
Наслаждаться.
Радоваться.
Дворец красив, написала я. Точнее будет сказать – дворец великолепно украшен.
Лепнина, золото, скульптуры, люстры, обои; это всё украшения, они прекрасны и их много.
Их так много, что возникает вопрос: по какому случаю надеты драгоценности? «Красота» и даже «украшенность» – слова слишком общие, слишком что-угодно-значащие. И роза красива, кошка, и Парфенон. Реймский собор богато украшен, Парфенен украшен менее, но не менее красив.
То, что слово «красивый» в искусствоведении запретно, стало понятно ещё на первом курсе.
И в поисках более подходящего термина натыкаемся на слово «репрезентативность».
Цитата:
В XX века термин стал применяться также в двух значениях, но уже в других: (1) действие, в результате которого взгляду или уму кого–либо предстаёт нечто, придание чувственной воспринимаемости отсутствующему предмету или концепту посредством изображения, фигуры, знака и так далее; (2) замещение субъекта, действие вместо него при исполнении какого–либо долга, в частности, представительство при юридических действиях[2]. «С начала восьмидесятых годов слово «репрезентация» стало в сфере гуманитарных наук поистине ключевым словом, если не сказать модным. — Гинсбург, 1998»
Сейчас мода прошла, как видно. Однако нужно слово, называющее то, что я попытаюсь описать.
Искусство, когда оно не просто изображает нечто, что-то важное говорит. Архитектура, ничего не изображающая, говорит всегда. Готический собор говорит о вере, о тяге к небесам, о тоске по немедленному контакту с Высшим… То, что музыкой говорит орган, собор – архитектурой. Тут всё понятно.
Жилой дом, изба ли это или доходный дом Пешта времён Австро-Венгрии, говорит об устройстве мира, семьи и общества.
Дворец… А дворец говорит о статусе. Он громко, внятно и на языке, понятном всем, заявляет, что хозяин его 1) занимает высокое положение в обществе, 2) богат, 3) его положение и богатство взаимно обуславливают друг друга.
Ни богатство, ни тем более положение не даны зрителю в ощущениях. Они именно что «предстают взгляду или уму кого-либо», смотрящего вообще-то на стены и потолок, а не на банковские счета и не в Готский альманах. Но архитектура придаёт всему этому свойство «чувственной воспринимаемости».
Репрезентирует.
Причём если у жилья и храма на первый план выходят вполне практические функции, то репрезентативность для дворца – функция важнейшая (ну, допустим, бал может проходить по ведомству обряда, но функция жизни, обитания для дворца точно не самая важная).
Вот и Венкхаймы большую часть года жили в других местах (у них этих дворцов, знаете ли…)
Дворец – это манифест. Дворец – это демонстрация величия хозяина.
Для жизни дворцы приспособлены значительно хуже. Причём даже у тех, кто по определению мог бы позволить себе всё, в том числе по части жизненного комфорта. Мог-то он мог, да дворец мешал. Или – комфорт обитателя, или – репрезентация его, обитателя, величия.
Екатерина II в собственном дворце не может навестить собственного же фаворита князя Григория Потемкина без того, чтобы этот визит не остался не замеченным десятком слуг: «Я искала к тебе проход, но столько гайдуков и лакей нашла на пути, что покинула таковое предприятие».
Её современница Мария Терезия обитает в Шенбрунне, где 1440 комнат и ни одной ванной.
Обеих это не смущает: главную-то функцию дворцы выполняют? Идею величия монархинь репрезентируют? Ещё как! Остальное – издержки профессии.
Екатерина в таком режиме – как рыба в воде: «…наряд мой был всегда очень изысканный, и если надетый мною маскарадный костюм вызывал всеобщее одобрение, то я, наверное, ни разу больше его не надевала, потому что поставила себе за правило: раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оно может произвести уже меньший». А Елизавета Баварская в следующем столетии начнёт требовать ванную.
И тут начинаются вопросы. Дворец Венкхаймов строился отнюдь не во времена Екатерины и Марии Терезии. Это уже XIX век. Более того, это уже его финал, 1880-е. Уже и Франц Иосиф перебирается в милое скромное почти мещанское Гёдёллё, а его супруга бестрепетной рукой начинает переделывать будуар в Хофбурге в гимнастический зал. Сами Венкхаймы даров Прогресса и Цивилизации тоже не чуждаются: во дворце проведено электричество.
Но демонстративность, пышность, пафосность дворца при этом не уменьшаются. Архитектура его, широкие лестницы, зеркальные стены и золото-золото-золото всё так же громко, важно и заявляют… Что заявляют?
Что монарх – всесилен, что страна, вверенная Господом его скипетру, процветает, что … Дальше нужно цитировать Державина, а лучше Ломоносова, поскольку дворец Растрелли строил ещё для Елизаветы: «О как сие нас услаждает, Что вся вселенна возвышает, Монархиня, Твои дела!» Масштаб правильного дворца – вселенский, не менее.
Хофбург говорил то же об империи Габсбургов, Версаль – о королевской Франции.
«Смотрите, – говорит дворец графа Венкхайма в Будапеште, стоящий возле Национального музея, за трамвайной линией, – смотрите, какой у меня обеденный зал красивый».
Нет, он действительно красив. Прекрасен, что говорить, Великолепен, бесспорно, я его отдельно покажу.
Завтра.
А пока ещё полюбуемся.
Ангелочек.
Во дворце библиотека сейчас, что отдельно прекрасно.
Ах, да, Пушкин:
«Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдёт, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы». Плетневу П. А., 22 июля 1831
