Во дворце, о котором шла речь в предыдущих постах, во дворике, в тот день шла выставка, посвящённая писателю Имре Кертесу.
claudesplace.comГлавная его книга по-венгерски называется Sorstalanság; sors – судьба, talan – указатель отрицания, ság – указатель на обобщающий характер. По-русски название книги звучит «Без судьбы», что грамматически правильно, а по смыслу – не очень. То, что в русской культуре называется судьбой, у героя есть, только судьба его драматична. По смыслу подошло бы «Обездоленность», но уж очень высокопарно и театрально.
Про книгу и фильм я рассказывала. На экскурсии по Еврейскому кварталу тоже непременно вспоминаю. Так что пошла смотреть фотографии и читать подписи.
Перевод мой; я не переводчик, я только учу (учу, учу и учу) этот замечательный венгерский язык. Так что поправки, если что, принимаются с благодарностью.
A budakeszi erdőben, 1937- május 2.
A rút kiskasza borzasztóan szégyelli magát, és aztán kiderül róla, hogy hattyú, s felrepül az égre...Szerintem minden gyerek kedvenc meséle, nekem külünösen az volt. Én tényleg egy rút kiszkasza voltam, mindig mondták, hogy luszta vagyok, az volt epitheton ornanszom – a gyerek luszta, a gyerek nem szeret tanulni, a gyereket, ha leküldik valahova, húzza az orrát stb., és ez így is volt, nem voltam jó családtag. (Kiadatlan interjúrészlet)
В лесу, 2 мая 1937
Гадкий утёнок ужасно стесняется, и потом оказывается лебедем, и взлетает в небо… По-моему, это для всех детей любимая сказка, для мня особенно. Я на самом деле был гадким утёнком, всегда говорили, что я ленивый, и моим epitheton ornans («украшающим эпитетом») было – ребёнок ленивый, ребёнок не любит учиться, если послать куда-то ребёнка, тянешь за нос и т.д. и так и было, я не был любимцем в семье. (Из неопубликованного интервью)
Szüleivel és anyai nagyszüleivel, 1936-1937
A szülők mérhetetlen jelentősége, de tudatos működéseimben (írásaimban) mégis, tagadom a szülők áldó jelentőséget, a kettő közti feszültség lelki-tudati működésem kulcsa... – Először borzasztóan hiányoztak, nem értettem, hogy miért váltak el, nem tudtam beletörődni az élet eme igazságtalanságába. A házasságuk nem volt szerencsés, mert apám sose tudott felnőni ahhoz, hogy olyan feltörekvő, makacs szépasszonyt, mint amilyen az anyám volt, kordában tartson.
(A néző, Kiadatlan interjúrészlet)
С родителями и с родителями матери, 1936-1937
Значение родителей неизмеримо, но в моих работах (в моих текстах) я отрицаю всё же значение родительского благословения, существовавшее между ними напряжение – ключ к моей работе… – Сначала ужасно недоставало их, не понимал, почему развелись, не мог принять несправедливость жизни. Их брак не был удачным, поэтому отец не смог повзрослеть настолько, чтобы такую дерзкую, упрямую женщину, какой была моя мать, держать в узде.
(Зритель. Из неопубликованного интервью)
Az apám egyetlen egyszer lázadt fel. Amikor 1938-ban az akkori zsidótörvények megfosztották a választójogtól. Ő bírósághoz fogdult és bíróság előtt követelte, hogy választójoga legyen. A bíróság elutasította a keresetét. (Interjúrészlet)
Единственный раз отец восстал. Когда в 1938-м по тогдашним (анти)еврейским законам отменили избирательное право. Он обратился в суд и перед судом потребовал, чтобы избирательное право существовало. Суд отказал. (Из интервью)
Nyolc vagy kilenc éves lehettem, amikor karácsonyra, de lehet, hogy születésnapomra, naplófüzetet kértem ajándékba. – Ma már nyilvánvaló, hogy az írással az ember minden áldott nap levezetheti a feszültséit, ami a lelki higiénéájához tartozik. Gyerekként ezt érezhettem, csak nem tudtam előállítani a méltó gépezetet, amint az indulatok lassan megnyugszanak, kielégülnek és eltűnnek a kozonyos világba... Úgyhogy ez a naplófüzet érintetlen maradt.
(Valaki más, Kiadatlan interjúrészlet)
Восемь или девять лет мне было, когда на Рождество, или, может, на день рожденья, я попросил в подарок тетрадь для дневника. – Сегодня уже очевидно, что с помощью письма человек может каждый благословенный день снизить напряжение, это дело душевной гигиены. В детстве я это чувствовал, только не мог запустить соответствующий механизм так, чтобы страсти постепенно успокаивались, смирялись и исчезали в равнодушном мире… Таким образом, дневник остался нетронутым.
Osztálykép, 1942/43-as tanév (Kertesz Imre felülrőről a második sor jobb szélén)
Osztályfőnőkűnk, Szarka tanár úr, latin-magyar szakos volt, egy csodálosan békés, szelíd ember, aki nagyon szeretett bennünket, és soha nem éreztette, hogy zsidók vagyunk. – Negyven fiúval indult egy külön zsidó osztály. És ugyanennyivel egy keresztény is. Az A osztály volt a keresztény, a B osztály a zsidó. Valójában rossz politikának bizonyult. Hogy csak a legjobb zsidó fiúkat vettek föl, mert nagyon elit osztályok jöttek így létre, a tanárok vetekedtek, hogy itt taníthassanak, hisz ezek a fiúk sokkal fogékonyabb és jobb tanulók voltak. Ha csak a legrosszabbakat veszik föl, akkor be lehetett volna bizonyítani, hogy a zsidó tényleg olyan faj... Ám mindenki jeles volt, kivéve engem, aki szinte mindig megbuktam. (Kiadatlan interjúrészlet)
Школьный класс, 1942/43 учебный год (Имре Кертес во втором сверху ряду, справа)
Наш классный руководитель, господин учитель Сарка (сорока), латинист, был удивительно спокойным, мягким человеком, который очень любил нас, и никогда не давал почувствовать, что мы евреи. – Сорок мальчиков составляли отдельный еврейский класс. И такой же был христианский класс. Класс «А» – христианский, класс «В» – еврейский. На самом деле это оказалось плохой политикой. Поскольку только самых хороших еврейских мальчиков принимали, то получился очень элитный класс, учителя спорили, кто в нём будет преподавать, ведь эти мальчики были более восприимчивы, были лучшими учениками. Если бы набирали худших, тогда можно было бы доказать, что евреи действительно – такая порода... Но все были великолепны, кроме меня, который почти всегда терпел неудачу. (Из неопубликованного интервью)
1944-ben elmúltam tizennégy éves. Tehát leventеi kötelezettség alatt álltam. Kisegítő előkészítő ifjú, így hívtak hivatalosan, és megmondták, hogy dolgoznom kell.
Ezután behívtak az elöljároságra, amely a Baross utcában volt, és azt mondták, hogy magam választok munkahelyet, vagy pedig ők adnak egyet. Azt válaszoltam, hogy adjanak. Így kerültem a Shell Kőolalyfinomító Művekhez, ahova tizennyols másik fiút is kirendeltek, és kőműveszmunkát végeztünk reggeltől esteig.
В 19944-м мне исполнилось четырнадцать. Таким образом, я оказался в рядах Leventeintézmény. «Подготовленный вспомогательный молодой человек», так это официально называлось, и мне было сказано, что я должен работать.
Потом пригласили в префектуру, которая была на улице Барош, и сказали, что я могу выбрать место работы, или они сами выдадут. Я ответил: «Давайте». Так я оказался на заводе Shell, куда распределили ещё восемнадцать других мальчиков, и мы там работали каменщиками с утра до вечера.
Én gyerek voltam és ugyanúgy haza akartam jönni, mint ahogy annak idején a sorból nem akartam kiállni. Nem tudtam, hogy az apám meghalt, úgy éréztem, hogy nekem is haza kell térnem, megnézni, mi van a családdal... (Kiadatlan interjúrészlet)
Я был ребёнком и просто хотел вернуться домой, так же, как прежде не хотел выходить из ряда. Я не знал, что мой отец умер, я чувствовал, что должен идти домой, чтобы посмотреть, что там с моей семьёй... (Из неопубликованного интервью)
Drámai fénykép. Bolgár György barátom és osztálytársam készítette rólam, amint a Zivatar utcai lakás ablakából kihajolok. Fotóriportenek készült, és szenvedélyes motoros volt. A visegrádi országúton, a motorkerékpárján hazafelé tartva, egy orosz katonai konvoj elé kerüil, amely az út szélére szorította, majd egyszerűen legázolta... Még ma is elfog az akkori szorongás: mintha a barátom tragédiájában, ha tudattalanul is, de megéreztem volna a közöljövűnkre vonatkozó emblematikus intelmet... (Az író kiadatlan jegyzete)
Драматическая фотография. Мой друг и одноклассник Гергей Болгар заснял меня, когда я выглядывал из окна квартиры на улице Зиватар. Он был фоторепортёром и страстным мотоциклистом. На Вышеградском шоссе он возвращался домой на своём мотоцикле, встретил русский военный конвой, который оттеснил его на обочину, а потом просто раздавил… Даже сегодня охватывает та тревога: как будто в трагедии моего друга я неосознанно, но почувствовал бы эмблематическое изображение нашего близкого будущего… (Из неопубликованной заметки)
Имре Кертес, фото
Имре Кертес прожил 86 лет. В 2002 году получил Нобелевскую премию по литературе за эту книгу, с формулировкой «за творчество, в котором хрупкость личности противопоставлена варварскому деспотизму истории».