Самая подходящая иллюстрация к роману «Сатанинское танго» – фотография, вынырнувшая из фб-группы Régi képek Magyarországról.
Танго в романе никто не танцует – не Борхес. Сатана не является – не Булгаков. От Венгрии – только имена действующих лиц, да надираются они в кабаке не самогоном, а вином. Время действия – дождь. Да и действия никакого нет: они ждут, когда в их всеми забытый всякой властью брошенный посёлок придёт тот, кто выведет их из посёлка, из нищеты, из дождя.
Перевод Вячеслава Середы. А это тот человек, что перевёл Петера Эстерхази, так что можно верить каждому слову, даже если иногда спотыкаешься. «Руками закурил сигарету» – ну, значит, руками, значит, закурил, значит, так автору надо.
К середине текста становится понятно, что роман не столько о людях, сколько о словах, и что главный герой – сам текст. У слов романа имеются собственные приключения, собственные драмы. А люди – что ж, у них по крайней мере всегда есть выбор.
«В один из последних дней октября, на рассвете, еще до того, как на западной стороне поселка на потрескавшийся солончак падут первые капли немилосердно долгих осенних дождей (и до самых заморозков море зловонной грязи зальет все дороги, отрезав поселок от города), Футаки пробудился от колокольного звона. В четырех километрах к юго-западу от поселка, в бывшем владенье Хохмайса, стояла заброшенная часовня, но там не то что колокола не осталось, но и сама колокольня была разрушена еще во время войны, ну а город слишком далеко, чтобы оттуда хоть что-нибудь было слышно. И вообще, торжествующий этот гул вовсе не походил на отдаленный звон; казалось, ветер подхватывал его где-то рядом („Вроде как с мельницы…“). Привстав на локте, он всмотрелся в крохотное, как мышиный лаз, оконце кухни, но за полузапотевшим стеклом поселок, омываемый утренней синевой и замирающим колокольным звоном, был нем и недвижен; на противоположной стороне улицы, в далеко отстоящих один от другого домах, свет пробивался только из занавешенного окна доктора, да и то потому лишь, что вот уже много лет он не мог заснуть в темноте. Футаки затаил дыхание, чтобы в отливной волне колокольного звона не упустить ни единой выпавшей из потока ноты, ибо хотел разобраться в происходящем („Ты, никак, еще спишь, Футаки…“), и потому ему важен был каждый, пусть даже самый сиротливый звук. Своей известной кошачьей походкой он бесшумно проковылял по ледяному каменному полу кухни к окну и, распахнув створки („Да неужто никто не проснулся? Неужто никто не слышит, кроме меня?“), высунулся наружу. Лицо обдал едкий, промозглый воздух, и ему пришлось ненадолго закрыть глаза; но тщетно он вслушивался в тишину, которая от петушиного крика, отдаленного лая собак и от завывания налетевшего несколько минут назад резкого беспощадного ветра делалась только глубже, он ничего не слышал, кроме собственного глухого сердцебиения, будто все это было лишь наваждением полусна, какой-то игрой, будто просто „кто-то меня напугать решил“».
Это описание одного из последних дней октября возникнет в тексте ещё раз, целиком. Почему? Ну, я ж говорю – роман о словах, автопортрет текста.