Андрей Львович Пунин (22 июня 1932 – 22 ноября 2020) фото
Андрей Львович Пунин всегда носил костюм. С жилетом и галстуком. Всегда выглядел именно так, как должен выглядеть профессор архитектуры Санкт-Петербургской Академии Художеств, даже если она временно называется ленинградским Институтом живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина. Сейчас всё перепутаю, наверное… Кажется, это должен быть 1990 или 1991 год. Страна оживала и открывались границы. Андрей Львович, профессор архитектуры, впервые съездил в Париж.
У нас шла сессия, и мы зубрили, но когда на доске объявлений появилась записка, обещавшая внеплановую лекцию об архитектуре Парижа, современной в том числе, со слайдами и – «avec le professeur Punin»… Аудитория номер 308 заполнена была доверху. Андрей Львович – диапроектор под мышкой, бородка вперёд – вступил в аудиторию и вдохновенно, весело, азартно начал лекцию по-французски. Потом сам себя одёрнул, взглянул на нас: ну, так и быть, перешёл на русский.
О чём рассказывал? О том, как Париж ему понравился! И не столько даже тот, исторический, о котором он нам читал лекции, а живой, настоящий. Показывал какой-то двор, и двор я не помню, но помню пояснение: «Это – за овощным магазином!». 1991 год, если кто забыл. Рассказывал о зданиях, построенных Рикардо Бофиллом, о Les Espaces d’Abraxas. О стихотворении, которое, насмотревшись Бофилла, сочинил его сын: «Я Бофилла полюбил, Я теперь – бофиллофил, Если кто бофиллофоб, От меня получит в лоб».
Кажется, самый главный урок лекций Андрея Львовича как раз и состоял в том, что наука – штука весёлая, что архитектура – огромная книга, в которой записана вся история человечества, причём история создания, а не разрушений и войн, как та, что обычно в учебниках. Архитекторы – созидатели, искусствоведы – читатели, расшифровщики.
После последнего экзамена я шла куда-то, куда глаза глядят, по Невскому, и в такт шагам сочиняла дурацкую песенку:
Профессор архитектуры ответом вполне доволен, Профессор архитектуры один вопрос задаёт: «Ещё, – говорит он, – домик, Был там один построен. Поставлю тому пятёрку, Кто его назовёт».
Так что же там, так что же там, На том берегу Сены, Так что же там, так что же там, Напротив Сен Мадлен?
Напротив там Бурбонский дворец, и я решительно не помню, чтобы Андрей Львович спрашивал о нём… Да и Сен Мадлен до сих пор не видела живьём – как-то Париж остаётся в стороне от наших путешествий.
Илья Аскольдович Доронченков, преподававший нам живопись XIX века, вчера написал в комментарии про Андрея Львовича: «Как никто, он показывал, что преподавание и артистизм должны идти рука об руку». Да, именно так.
Блогер и коммунист Оуэн Хазерли издал эту книгу у себя в Англии в 28 лет. Неплохо бы этим ребятам придумать себе иное название или хотя бы определиться, коммунисты они как Маркс или как Брежнев, а то непонятно.
Подзаголовок объясняет, о чем книга: «защита модернизма от его защитников». «Защитники» – это те, кто видит в (архитектурном) модернизме один из этапов истории искусства, уже отошедший в прошлое, а потому нуждающийся в защите и охране как всякий памятник культуры. Хазерли возражает. Меня зацепила фраза на странице 9: «Именно поэтому так быстро и резко – за каких-то десять лет – произошёл отказ от мраморной облицовки зданий XIX века в пользу голой бетонной стены». Поскольку как раз в этих бетонных стенах мы выросли, а мраморную облицовку увидели куда позднее, и в дозировке аптекарской, этот переход никогда не казался ни естественным, ни правильным, и тем более не поддающимся разумным объяснениям. Так почему «поэтому»?
Сам Хазерли клянётся, чтовсегда любовался модернистcкими видами портового Саутгемптона, жалеет, что иссякло утопическое воображение, «основа всякого проекта по переустройству мира».
«В детстве я жил в большом жилом районе, совсем не модернистском, поэтому якобы выявленные социологами связи между обесчеловеченными и неестественными архитектурными формами и антигуманными социальными последствиями всегда казались мне слишком прямыми – ведь та же жестокость рождается и в гораздо более традиционалистской среде». Ещё бы не рождалась! Довольно часто появляющиеся комментарии к постам о будапештских двориках, мол, в такой красоте нельзя вырасти негодяем, приходится опровергать ссылками на последующую европейскую историю. Жестокость рождается и в гуманной архитектуре. Но значит ли это, что можно без социальных последствий производить среду обесчеловеченную? ( Collapse )
Эта экскурсия должна была состояться вчера, однако правительство Венгрии объявило полный карантин с отменой всех коллективных мероприятий, так что – увы. Но она должна была быть последней в цикле, глава с этим названием – последняя в книге. Оборвать рассказ в самом конце было бы обидно. Поэтому тезисно пусть будет здесь.
История Пешта – это история одного большого дня. Рассвет забрезжил в XVIII веке, когда страна начала оживать после турецкого нашествия и австрийского освобождения; барокко. Первые лучи – робкий, провинциальный, с шпаргалки срисованный классицизм начала XIX века. Восход – революция 1848 года и архитектура романтизма. Бодрое деятельное утро – время Компромисса и жизнерадостной буржуазной эклектики. Полдень – 1896 год. Послеполуденная усталость – ар-нуво. И – сумерки, время, когда Первая мировая закончилась только для того, чтобы подросло поколение для Второй.
Венгерское искусствоведение, оказывается, при описании истории архитектуры пользуется ещё и термином premodern. Но это не «до модерна» в том смысле, что «до art nouveau», а наоборот, после art nouveau, но до «современности», до модернизма. Если я правильно понимаю, имеется в виду та линия, что ведёт от «геометрического» модерна прямиком к Баухаусу и конструктивизму, оставляя в стороне имитации природных форм того модерна, который Андрей Львович Пунин назвал «флориальным».
И если это так, то дом, попавшийся мне на улице Доротья, – как раз этой породы.
С вчерашней экскурсии: то, что называется стилем модерн/ар-нуво/сецессион в Будапеште, гораздо жизнерадостнее, здоровее, ближе к земле, к саду-огороду, чем в Брюсселе, Париже или Петербурге. Если Орта заставляет течь и изгибаться саму металлическую опору, то Лехнер и Квиттнер так и будут изображать в камне стебли растений с листьями и цветами, а Видор из всей сецессионной ботаники выберет не меланхоличную фиалку, не порочную хризантему, не трепетный умирающий ирис, а самый жизнестойкий, солнечный, как солнце круглый, полезный масляный подсолнух. Здесь не будут торопиться, с удовольствием учтут уроки того же Орта и Макинтоша (розы!), но регулярно будут отвлекаться от стилистики ар-нуво, чтобы построить нормальный доходный дом-тортик с арочками, башенками и толстыми колоннами с правильными ионическими капителями, и до последнего будут держаться за символ устойчивости жизненного порядка, за ось симметрии. Декаданса мало в будапештском модерне. А крестьянской жизненной силы – много. И лёгкий налёт усталости от счастья. Послеполуденный отдых. Délutan.
Окно в здании, где располагается Музей модерна. Сейчас хозяин его закрыл, и выпить финальную чашечку кофе в интерьере ар-нуво – как это было бы совершенно правильно, естественно и логично, как мы и делали всегда до 2020 года – увы, не получилось. Остаётся надеяться, что ещё откроется.
С вчерашней экскурсии: Архитектура служит голосом не только автора, но всего общества, и это понятно: она по определению искусство коллективное. В здании согласованы представления, идеи, вкусы множества людей, кроме собственно автора – от заказчиков, которым его художества оплачивать, до строителей, которым их в камне воплощать. Игнац Альпар, «архитектор банков», имел дело с заказчиками вполне определённого склада и социального положения, и ориентировался на их взгляды. В итоге его здания внятно и категорично говорят одно: «Шли бы вы отсюда, посторонние. Не для вас делалось». Поэтому стены как в Бастилии, решётки на окнах – как в крепости, близко подходить не надо. Короче: «Посторонним вход воспрещён». Свежайшая реконструкция площади перед одним из его зданий следует той же установке, и посторонние мимо фасада пробираются по стеночке, как бедные родственники. Но голос общества громче голоса банкиров, и потому все скульптурные украшения зданий хором поют одну песнь: «Да здравствует земледелие, ура земледельцам, почёт землевладельцам, всё богатство страны – от земли, и богатство – вот оно». Альпар хорошо слышал своих заказчиков, но к счастью, Парламент строил не он. Парламент есть Дом Страны, и эта мысль архитектором Имре Штейндльем (и не забудем и заказчиков, вплоть до Андраши) проведена на всех уровнях – от места расположения здания на пересечении силовых линий столицы и страны до выбора архитектурных форм, превращающих его в постоянно действующий каменный фейерверк, и чисто венгерских шпилек в адрес глубокоуважаемых Габсбургов.
Министерство финансов выглядит, как сытый холёный чиновник, который всё делает правильно, по закону, и ничего против вас лично не имеет, и он даже хорошо воспитан, вот только вместо лица – стена.
Двадцать ступенек вниз – Австро-Венгрия, 1896 год. ( Collapse )
Сначала обнаруживаешь на перекрёстке дом, похожий на переростка-тинэйджера рядом с родственниками-пенсионерами. Во всяком случае, таким он должен был выглядеть при рождении, век назад.
Потом видишь, что из дома выходит дедушка с собакой, и дверь за ним закрывается медленно-медленно.
С вчерашней экскурсии: Как повезло Будапешту с Миклошем Иблом, как повезло Миклошу Иблу с Будапештом! Он был не гений – мастер. Он умёл всё. Более того, зная и умея всё, владея всеми художественными стилями и всеми техническими средствами от готики до металлоконструкций, он умел сочетать и совмещать разное, будучи настоящим мастером в искусстве (Австро-Венгрия подсказывает правильное слово) компромисса. Гармонией между величием и уютом, праздником и обыденностью, тем, что приезжающие люди хором определяют как «город для людей», Будапешт обязан именно ему. И дальше уже не так важно, кто именно построил отдельные дома: дух, стиль, масштаб (человеческий масштаб!), порядок и характер Будапешту задал Миклош Ибл. И город это знает.
Цветочки-яблочки у дверей Базилики святого Иштвана. Да, сельскохозяйственная, земледельческая страна.
