По Будапешту маленькой компанией

Читая реплику Екатерины Шульман по поводу помпейских находок, поймала себя на нежелании согласиться с мнением Шульман и Гиббона о том, что Средневековье – сплошной упадок после вершин Римской цивилизации.


Как выяснилось, я не одна такая. Народ в комментариях встал на защиту тех столетий, которые "средние".
А картинки помпейские хороши, да.

( Collapse )

Наблюдательный Вадим Михайлин в соавторстве с Галиной Беляевой пишет о том, почему появились в советском кино голуби и куда потом исчезли:

Главный герой фильма Колька Снегирев как раз успевает оказаться в положении изгоя, причем изгоя отчасти добровольного, только что пережившего романтический конфликт с излишне зарегламентированной школьной социальностью. Вводится этот эпизод через служебного персонажа Машу Канарейкину, которую с протагонистом связывают отношения, чуть более чем дружеские. Девочка прибежала, чтобы сообщить ему новость, по школьным меркам сенсационную. Шефы передают школе настоящий грузовик – объект, по-своему едва ли не волшебный, если учесть все связанные с ним перспективы: право на самостоятельность (предполагается, что в конечном счете дети сами будут им управлять) и открытость пространства (предполагается, что следующим летом на этом грузовике они поедут на Кавказ). Однако известие это на героя не производит ровным счетом никакого впечатления, поскольку весь набор аналогичных символических бонусов он себе уже обеспечил – причем самостоятельно. Маша застает его за архетипическим для рубежа 1950–1960-х «счастливым» мальчишеским занятием: он стоит на крыше сарая, рядом с маленькой импровизированной голубятней и гоняет породистого голубя, такого же гордого и одинокого, как он сам.

Уже здесь авторы картины начинают выстраивать систему значимых дихотомий. Персонажи подчеркнуто расположены на разных уровнях: девочка – на земле, в пространстве нарочито зауженном за счет заборов и стен; мальчик – на крыше, на фоне безоблачного сентябрьского неба. Разговор идет снизу вверх и сверху вниз, причем Маша выступает в роли едва ли не просителя, а Колька четко дает понять, что ему не интересно ни само событие, ни разговор о нем. Свои реплики девочка вбрасывает через неширокую щель в заборе: ее «поле присутствия» демонстративно ограничено, а сама она остается за пределами Колькиной территории – при том, что сам Колька гордо царит над миром.

Следующая сцена показывает, что возможность проникнуть в зону индивидуальной Колькиной свободы для Маши более привлекательна, чем все грузовики на свете. Она уже сидит на крыше сарая, ей доверено кормить птицу с рук, а с лица у нее – пусть на время – полностью исчезает озабоченное выражение. Перед зрителем предстает откровенно идиллическая сценка, маленький самодостаточный мирок с пастушком, пастушкой и ручным голубем. Впрочем, идиллия эта разрушается очень быстро. Девочка задает буквально несколько вопросов, и великолепная Колькина свобода оказывается миражом. Белый голубь, которого Колька предъявляет миру в качестве репрезентативного символа собственной свободы, в действительности принадлежит ему на птичьих правах. Он не просто куплен за деньги – но куплен в долг, причем у персонажа отрицательного, «не нашего», так что знак свободы самым неприятным образом превращается в знак зависимости от другой, альтернативной, социальности. Идиллическое пространство размыкается, персонажи с птичьими фамилиями отворачиваются друг от друга, а голубь перестает выполнять роль центра композиции и как-то незаметно опредмечивается, превращаясь в безделушку, которую Колька вертит в руках.

( Collapse )

       (...) Очень нелегко провести границу выдуманного с существующим. Вот пример. Посмотрим на механические часы. Они не нарушают законов физики – но они не могут возникнуть из природных закономерностей. Их надо сделать, создать – хотя материя для них сделана не человеком, часы как форма созданы человеком. Но ведь то же самое сейчас говорят о всех живых существах. Когда физики заявляют, что биологии не существует, что реальность исчерпывающе описывается физическими законами – и требуют указать, где именно не хватит физики, чтобы объяснить реальность, им отвечают так. Живое существо – бактерия, креветка, воробей и мышь – нигде не противоречат физическим законам, но из знания только законов физики нельзя вывести существование этих существ. Они сделаны при использовании «истории», «эволюции» - так это объясняют. Подразумевается: определенная очень длинная цепь случайно сложившихся и невоспроизводимых обстоятельств сложилась так, чтобы появились эти устойчиво воспроизводящиеся объекты.

Это мыслится точно так же, как часы. Мы вмысливаем в природу конструкторский разум, такой же, как сейчас у человека. Такие рассуждения создают переходы между двумя типами мышления, так что их становится трудно разделить. Мы не будем сейчас прорезать реальность до конца, можно остановиться, сказав о самом мыслительном действии: пусть у нас есть сомнения, чем являются многие вещи природы, зато достаточно разделены сами типы мышления – понимания уже созданного природой и создание нового, небывалого и внеприродного.

Итак, есть два типа мышления. Одно очень полезно для жизни в современной культуре. Другое, противоположное, полезно для развития мышления о сверхчувственном. Можно строго разделять эти два мышления и, например, полностью отказаться от критического мышления, перестав быть современным человеком и развивая в себе видение сверхчувственного. Но не во всяком положении современный человек может себе это позволить.

Для совмещения в себе критического мышления и благоговения их требуется развивать на разных этапах, можно подчинить их общей, единой цели. На одном из этапов развития души полезно овладеть критическим мышлением – когда это рассматривается не как самоценность, а как одно из умений, оправдываемое поиском истины. Тогда со временем можно дополнить это чувством благоговения – они не будут противоречить, если понимать, что та и другая способность нужны для приближения к истине. Если критическое мышление (тем более цинизм, сарказм и др.) мешают приближению к истине, они становятся отрицательными, нежелательными свойствами. Тем самым уже мысли должны оказаться под контролем внутреннего Я – неуважительные, критические мысли препятствуют определенному развитию мышления. Человек сам должен решать, принимает ли он неуважительное мышление – и если использует его, следует понимать, чем он платит.

Это удивительное для современного человека положение. Привычно думать, что мысли ничего не значат, что в мыслях человек ничего не меняет. Они как бы не существуют – что бы я ни подумал о чем-либо или о ком-либо, это никак не скажется на внешнем мире. Здесь же говорится совершенно иное. Если человек дает в себе место неуважительным мыслям, критически или даже оскорбительно мысля о чем-либо, это сказывается на устройстве этого таким образом мыслящего человека. У него с повышенной скоростью развиваются одни душевные качества и сворачиваются возможности развития других душевных качеств.
(...)
https://ivanov-petrov.livejournal.com/2288083.html

Люди, вместе учившиеся, называются
одноклассник
однокашник
однокурсник (соунивер…, одноинститут… – не получаются).

Вместе работающие или сражающиеся
сотрудник
сослуживец
соратник
однополчанин

Живущие в одно и то же время – современники.

Разделяющие общее наплавление жизни или деятельности
сожитель
сообщник
собутыльник
единомышленник
единоверец

А в ряду определений, указывающих на обыденное, ежедневное коллективное сосуществование, виден пропуск. Мы десять лет прожили в Москве. Москвичами от этого не стали. Но кем по отношению к другим московским жителям мы были?

Есть соплеменники. Есть односельчане (ходя содеревенщиков нет). Есть сограждане (но только во множественном числе). И соотечественники, жители одного государства.

А согорожан, единогорожан, одногородцев – нет.
Нет слова, указывающее на то, что мы – жители одного города.

1. Почему?
2. Как в других языках?

... Если города и вправду можно считать продуктом «кристаллизации цивилизаций», как их описывают Николай Анциферов и Льюис Мамфорд[15], то лишь потому, что они представляют собой небывало тесное переплетение человеческих сообществ. В городе встречаются и сливаются в единое целое различные культуры, этносы, конфессии, языки, уклады, обычаи, образуя своего рода «коллективный артефакт». На этот социальный артефакт, созданный совместным трудом многих поколений, в эпоху национализма и социального радикализма/коммунизма оказали воздействие разрушительные силы, притязавшие на «сверхчеловеческую» роль.
Города, какими они были в 1914 году, к концу существования многонациональных империй не устояли под натиском этих сил и были уничтожены в своем прежнем качестве[16]. Попытки «избавить» города от всего, что не вписывалось в заранее заданную модель однородного и герметичного мира, который хотела построить новая власть, выразились в безумии классовых и этнических чисток. В результате города стали местом тотального и в ряде случаев практически перманентного процесса выбраковки по тому или иному критерию. Национализм исходил из идеи города как этнически гомогенного образования, коммунизм — как социально гомогенного. Там, где раньше пространство было мультиэтнич-ным, оно упростилось и стало моноэтничным; там, где оно было социально дифференцированным, в нем попросту не осталось места для определенных социальных групп. Везде, где эти два процесса влияли друг на друга и действовали совместно, возникло в конце концов пространство, однородное и в этническом, и в социальном отношении. Этот процесс длился приблизительно три десятилетия — с 1914 по 1945 год. Его следствием стала растянувшаяся почти на век деградация, обеднение городской среды. Центральная и Восточная Европа была, с этой точки зрения, полностью «зачищена» и превратилась в tabula rasa уже к началу послевоенного конфликта между Востоком и Западом. Иначе говоря, вырождение городов Восточной Европы началось вовсе не тогда, когда в ней распространил свою власть коммунизм. Напротив, если не учитывать «тридцатилетнюю войну» 1914—1945 годов, не брать в расчет взаимное наложение мировой и гражданской войны в странах этого региона, невозможно понять и последующую эпоху: 1945—1989 годов. Поясню свою мысль. Этнические чистки и разрушение основ гражданского общества идут рука об руку, они взаимно обусловливают друг друга. Истребление евреев и резкое ослабление буржуазного начала в Европе — две стороны одного и того же процесса. Бегство жителей из страны и эмиграция обескровили потенциал городов и в России, и в Центрально-Европейском регионе. Тоталитарная власть просто не могла бы укрепиться, если бы с ожесточением не вытравливала саму субстанцию гражданского общества. Установление коммунистического режима сталинского образца в Восточной Европе едва ли было бы возможным, если бы перед тем не были разорены города, сначала пострадавшие от оккупации и террора, а затем — от бегства значительной части жителей. Во всяком случае это существенно облегчило задачу, стоявшую перед коммунистами. Гражданское общество в этих странах, как бы ни настаивали на противоположном некоторые участники подполья и противления, в основном было разрушено еще до прихода коммунистов к власти[17].

Карл Шлегель Возвращение европейских городов
https://strana-oz.ru/2012/3/vozvrashchenie-evropeyskih-gorodov

На улице Ваци рабочие развешивают новогодние украшения. Ярмарок, как уже решено, не будет. Но Рождество-то придёт!

С вчерашней экскурсии: Архитектура служит голосом не только автора, но всего общества, и это понятно: она по определению искусство коллективное.
В здании согласованы представления, идеи, вкусы множества людей, кроме собственно автора – от заказчиков, которым его художества оплачивать, до строителей, которым их в камне воплощать. Игнац Альпар, «архитектор банков», имел дело с заказчиками вполне определённого склада и социального положения, и ориентировался на их взгляды. В итоге его здания внятно и категорично говорят одно: «Шли бы вы отсюда, посторонние.  Не для вас делалось». Поэтому стены как в Бастилии, решётки на окнах – как в крепости, близко подходить не надо. Короче: «Посторонним вход воспрещён». Свежайшая реконструкция площади перед одним из его зданий следует той же установке, и посторонние мимо фасада пробираются по стеночке, как бедные родственники. Но голос общества громче голоса банкиров, и потому все скульптурные украшения зданий хором поют одну песнь: «Да здравствует земледелие, ура земледельцам, почёт землевладельцам, всё богатство страны – от земли, и богатство – вот оно».
Альпар хорошо слышал своих заказчиков, но к счастью, Парламент строил не он. Парламент есть Дом Страны, и эта мысль архитектором Имре Штейндльем (и не забудем и заказчиков, вплоть до Андраши) проведена на всех уровнях – от места расположения здания на пересечении силовых линий столицы и страны до выбора архитектурных форм, превращающих его в постоянно действующий каменный фейерверк, и чисто венгерских шпилек в адрес глубокоуважаемых Габсбургов.




Министерство финансов выглядит, как сытый холёный чиновник, который всё делает правильно, по закону, и ничего против вас лично не имеет, и он даже хорошо воспитан, вот только вместо лица – стена.




Двадцать ступенек вниз – Австро-Венгрия, 1896 год.
( Collapse )

Самый верхний этаж.




Лестница.

( Collapse )